Почему евреи не любят Сталина - Яков Рабинович

Названный «Советиш Геймланд» («Советская Родина»), он начал выходить с августа 1961 г. В первом номере в качестве программного манифеста было помещено подписанное 112 еврейскими писателями заявление о том, что они готовы сотрудничать с вновь образованной редакцией. Сначала альманах выходил один раз в два месяца, а спустя четыре года — ежемесячно. Главным редактором был назначен Вергелис, который уже тем был угоден властям, что исповедовал тогда «теорию» о желании евреев быстро ассимилироваться, растворившись в «советской многонациональной культуре»[354].

Основываясь на кремлевских слухах, Вергелис предполагал потом, что к рождению его детища был причастен не кто иной, как сам Мао Цзэдун, который якобы раскритиковал Хрущева за то, что тот своей ограничительной «еврейской политикой» дает козыри в руки «всемирной буржуазной прессы, обвиняющей СССР в антисемитизме». Будто бы после этого Вергелиса вызвал к себе Суслов, объявивший о санкционировании издания нового еврейского журнала[355].

Если все так и обстояло на самом деле, то можно предположить, что главный советский идеолог, скорей всего, лишь озвучил Вергелису решение, уже принятое Хрущевым. Ведь самого Суслова очень трудно заподозрить в филосемитизме хотя бы уже потому, что тот активно организовывал при Сталине антикосмополитическую кампанию. Да и принимая осенью 1956 г. делегацию компартии Великобритании во главе с главным редактором «Дейли уоркер» Дж. Р. Кэмпбеллом, он в ответ на его сетования по поводу отсутствия в СССР издательской деятельности на идише резко отрезал: «Мы не будем возрождать мертвую культуру»[356].

Дав согласие на издание еврейского альманаха в СССР, Хрущев главным образом стремился накануне XXII съезда «ублажить» западных либерал-коммунистов, активно критиковавших его за недостаточное преодоление сталинского антисемитизма. Комментируя 26 августа 1961 г. выход первого номера «Советиш Геймланд», «Нью-Йорк тайме» ликовала: «Идиш выиграл раунд в борьбе с Кремлем…»[357]

И пусть оптимизм этой ведущей американской газеты, в которой ничего не знали о реальной подноготной эффектного рождения советского еврейского альманаха, выглядел тогда чрезмерным, тем не менее в историческом смысле он оказался оправданным.

Сколь упорная, столь неумная и недальновидная политика хрущевского руководства по негласному замалчиванию возникшей в годы сталинского правления еврейской проблемы обернулась тем, что она, став очень скоро секретом Полишинеля, превратилась в вечно саднящую и незаживающую язву на теле коммунистической империи. Этот хронический недуг, действуя в совокупности с другими поразившими Советский Союз социально-политическими хворями, медленно, но верно подтачивал его жизненные силы и в итоге привел к его развалу и гибели. Не сумев разрубить системную пуповину, связывавшую его режим со сталинизмом, Хрущев старался всячески замаскировать еврейскую проблему, полученную им в наследство от Сталина. Этим он не только лишил себя поддержки либеральной интеллигенции внутри страны, но настроил против СССР западных левых, в том числе и социально влиятельных деятелей еврейского происхождения, которые ранее неизменно поддерживали советское государство и создавали ему за рубежом привлекательный имидж.

Отстаивая свою недальновидную и лишенную гибкости «еврейскую политику» с энергией, достойной лучшего применения, Хрущев невольно «подставился» в «холодном» противостоянии с США и Израилем, которые потом несколько десятилетий наносили безответные болезненные удары по Советскому Союзу.

Мемуары Эренбурга под прицелом цензуры

…Идеологически холодная весна 1963 г. вновь заставила Эренбурга в который уже раз пойти на поклон к власти. К этому его толкнула озабоченность неопределенной судьбой шестой книги мемуаров «Люди, годы, жизнь», в которой он предполагал осветить послевоенные гонения на советское еврейство — тему, особо бдительно контролировавшуюся цензурой.

Подготовку этой книги он начал еще в октябре 1962 г., однако уже в марте, будучи напуган публичным разносом, учиненным ему Хрущевым в Кремле, вынужден был отложить работу «до лучших времен». Чтобы «прояснить ситуацию» в верхах, писатель стал добиваться аудиенции у Хрущева, попросив содействия у его помощника Лебедева. Однако тот сообщил вскоре, что его шеф из-за загруженности в данный момент срочной работой принять литератора не может. Не добавила оптимизма писателю и прочитанная в четвертом номере (за 1963 г.) «Нового мира» редакционная статья, содержавшая следующие бичевания и самобичевания: «…Теперь, когда повествование (мемуаров Эренбурга) приблизилось к нашим дням, стали заметны и некоторые ошибочные тенденции, субъективизм автора, проявляющийся и в превознесении “левого искусства”, и в так называемой “теории молчания” и в одностороннем изображении некоторых важных событий прошлого. Мы знаем и ценим И. Г. Эренбурга как одного из замечательных советских писателей, видного общественного деятеля, но считаем критику его мемуаров Н. С. Хрущевым и Л. Ф. Ильичевым справедливой и несем свою долю ответственности»[358].

Встревоженный таким «сгущением туч» над его головой, Эренбург решил вновь лично обратиться к главному чиновнику страны, направив ему 27 апреля 1963 г. пространное послание. В нем содержались уверения в преданности «идеям коммунизма» и жалоба на то, что пресса затравила его как «внутреннего эмигранта»[359]. Однако это уничижительное заискивание оказалось напрасным, не растопив лед молчания, сковавший Кремль.

И все же в начале августа Хрущев, сменив вдруг гнев на милость, принял Эренбурга, более того, был с ним даже любезен. Приятно изумленному такой резкой переменой гостю он пояснил, что о его мемуарах прежде превратно судил по наборам цитат, представлявшихся помощниками, но потом стал читать их сам и не обнаружил ничего вредного. Когда же Эренбург попытался в который уже раз откреститься от приписывавшейся ему властями приверженности идее «мирного сосуществования» различных идеологий и стал высказывать опасение по поводу аппаратных рогаток, препятствовавших выходу в свет его мемуаров отдельной книгой, Хрущев великодушно ответствовал: «Оставьте это, я знаю, все это недоразумение. Вы сами себе цензор»[360].

Столь неожиданное для Эренбурга благоволение к нему Хрущева было, по всей видимости, обусловлено прагматическим соображением, продиктованным таким конкретным событием, как проходивший с 3 по 8 августа 1963 г. в Ленинграде симпозиум Руководящего совета Европейской ассоциации писателей («Комеско»)[361]. Проведению в СССР этого международного интеллектуального форума Кремль придавал важное политическое значение[362]. А между тем Эренбург, которого, как свидетельствовал В. Я. Лакшин, «приглашали в Ленинград, чтобы показать европейским писателям, что он жив и здоров… прислал обиженное письмо Суркову, что он-де на пороге могилы и не знает, кто он, что он в своей стране: его не печатают, сочинения его остановлены и т. д.»[363].

Так вот, дабы предотвратить назревавший скандал, Твардовский проинформировал о настроениях Эренбурга Лебедева, а тот, собственно, и уговорил Хрущева проявить любезность к литературному мэтру. Примечательно, что, когда Эренбург по завершении аудиенции спросил, надо ли ему поехать в Ленинград на встречу с западными писателями, Хрущев, как бы не ведая, о чем идет речь, поинтересовался: «А что это такое?» И, получив разъяснение, твердо, но не без свойственной его натуре хитринки сказал: «Конечно, поезжайте. А может, и мне поехать?»

Приезжать в Ленинград Хрущев, конечно, не собирался, поскольку намеревался наиболее маститых членов «Комеско» (в том числе и Ж.-П. Сартра) принять (и принял позже) в своей новой летней резиденции в Пицунде.

Расчетливая благожелательность Хрущева так сильно подействовала на Эренбурга, что на состоявшейся следом за этой аудиенцией встрече с Ильичевым он категорически отказался что-либо переделывать в рукописи мемуаров, переданной в издательство «Советский писатель». При этом литератор полагал, что настаивавший на подобной «самоцензуре» Ильичев просто еще не получил от Хрущева указания об ее отмене в отношении его (Эренбурга) воспоминаний.

Во власти наивного самообмана Эренбург пребывал недолго. Мираж рассеялся уже 16 августа 1963 г., когда он получил письмо от председателя правления издательства «Советский писатель» Н. В. Лесючевского (1908–1978), который, ссылаясь на «справедливую партийную критику» журнального варианта мемуаров «Люди, годы, жизнь», уведомлял, что как книга они «должны выйти в свет в исправленном виде, с устранением тех серьезных недостатков, на которые указали советская общественность, партийная критика»[364].