Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Тогда же до меня дошел слух, что в Польше образован для покупки этих лесов еврейский консорциум. Существовала опасность, что он попытается воспрепятствовать покупке леса иностранным консорциумом; поэтому необходимо было держать в тайне как присутствие браковщиков в имении, так и их телеграфные сообщения. Вот почему мы договорились о заимствованных из сельскохозяйственного обихода шифрах для разных видов древесины и их размерах.

Поскольку продавец настаивал ускорить решение, г-н Крюгер приехал в Россию, чтобы в Вильне встретиться с поверенным графини Р. и заключить сделку, если сведения браковщиков совпадут с данными самой графини. Г-н Крюгер пробыл в Петербурге всего три дня, после чего вместе со мной, уполномоченным группы Клот, выехал в Вильну. Там мы остановились в гостинице «Европа».

В вестибюле этой гостиницы я случайно заметил в списке постояльцев имя топографа, который работал у меня в Царском, а затем, по моей рекомендации, в Петербурге и других уездах губернии. Я справился о нем и узнал, что он недавно уехал. Куда именно — меня не интересовало, ведь дел у меня с ним не было.

Сообщения браковщиков оказались благоприятны. С поверенным был подписан предварительный контракт, согласно которому 29 июля в Киссингене, куда поверенный графини приедет на лечение, состоится вторая встреча и будет внесен задаток. Мне и поверенному надлежало заверить контракт в России, т. е. внести его в поземельный кадастр.

Вот вкратце то, о чем я сообщил генералу; на деле он то и дело перебивал меня перекрестными вопросами. О каждом из упомянутых людей, как и о бумажном фабриканте из Красного, мне приходилось давать подробные сведения, причем он снова и снова обращался к своему алфавиту и неоднократно наводил справки в жандармском управлении. Упомянутые места и даты скрупулезно уточнялись, я должен был рассказывать о каждой случайной встрече, и мои высказывания снова и снова проверялись посредством промежуточных вопросов. Ни одна неточность не осталась незамеченной. Причем генерал не сделал ни малейшего перерыва, работал как машина.

Прокурор Константинов с предельным вниманием слушал допрос, но сам в нем не участвовал, только иногда делал пометки. Закуривая новую папиросу, он предлагал папиросу и мне. Так продолжалось три с половиной часа без перерыва, затем прокурор предложил сделать паузу. Генерал посмотрел на часы, позвонил, заказал вошедшему жандарму кофе и спросил прокурора, желает ли он чая или кофе, потом обратился с этим же вопросом и ко мне. Мы спросили чаю. Только тогда генерал сказал прокурору: «Я никогда не делаю в допросах перерыва».

Принесли чай, кофе и сандвичи, и пока мы ели и пили, машина продолжала работать. Так прошло еще два часа. Прокурор поднялся и сказал: «Я устал и более не в силах с достаточным вниманием следить за допросом». И тут генерал впервые улыбнулся: «Видимо, вы, господин прокурор, незнакомы с нашими методами допроса. Мы как раз находимся в самом подходящем настроении, когда я и допрашиваемый прекрасно понимаем друг друга». Прокурор промолчал и опять сел в кресло.

Я чувствовал себя как животное на вивисекции. Казалось, мой мозг и нервы обнажены, воля парализована, я беспомощен и отдан на произвол генерала. Я не сомневался, что противодействовать этому методу выше человеческих сил.

Куранты пробили восемь — генерал откинулся на спинку кресла, потянулся, зевнул, сложил бумаги и сказал: «Если вам более нечего добавить, мы закончили». — «Только просьбу об ускорении процедуры», — ответил я. Генерал позвонил, снова вошел жандарм. Я так устал, что не мог без его помощи ни подняться, ни идти. В камере я рухнул на койку, и силы оставили меня.

ОЖИДАНИЕ

Проснувшись, я услышал полную строфу хорала. На заслонке стоял мой нетронутый ужин. Я взял его, поел, поставил посуду обратно. Дважды позвонил — открылся умывальник, я освежил тяжелую голову и пересохшее горло, потом опять лег на койку. Заснуть не удалось — на меня нахлынули хмельные надежды. По-настоящему логично я смог думать лишь по прошествии нескольких часов. Физическая усталость не оставляла меня еще три дня, но приподнятое настроение не уходило.

Когда же спустя три дня ничего в моем положении и режиме не изменилось, наступила мощная реакция, и грозная неопределенность вновь завладела мной. Опять в мозгу роились тяжкие мысли, опять моя душа погрузилась во тьму. Лишь страх, что кошмар, пароксизм страдания, пережитый в первую ночь в крепости, может повториться, заставлял меня всеми силами обуздывать мои мысли и чувства.

На второй день все более безнадежного ожидания моя энергия иссякла. И тогда произошло нечто необъяснимое. Душа моя отделилась от тела, она была тут, но за пределами плоти. Я видел себя лежащим на койке, видел измученное выражение лица, видел, как тяжело дышу, видел, что глаза мои закрыты, а руки сжимают книжицу Нового Завета, взятую в библиотеке, — все это я видел до мельчайших подробностей, в том числе и неподвижный следящий взгляд в дверной прорези. Но меня лично это не трогало, я даже не испытывал сострадания к своему лежащему двойнику.

Потом и двойник, и камера исчезли. Я увидел мальчика на руках высокой рыжеволосой девушки в светлом цветастом ситцевом платье, она стояла у окна, показывая мальчику запряженную четверкой вороных коляску, кучер которой щелкал длинным кнутом. Коляска подъехала под окно, молодая дама в шляпе, украшенной множеством цветов, в светлом пальто, с зонтиком от солнца в руках, подошла к окну — девушка передала ей мальчика, и она с доброй улыбкой обняла его, прижала к груди и вместе с ним села в коляску.

Эту картину моя душа тоже созерцала как пассивный наблюдатель, но я знал, что девушка — моя бонна Вероника, дама — моя маменька, а мальчик — я сам. Картина исчезла, и с нею исчезло все, в том числе мое телесное «я». Долго ли длилось это состояние, я не знаю, как не знаю, долго ли продолжался кошмар той ночи, когда я очнулся на полу.

В себя я пришел другим человеком — я обрел способность развоплощаться, если чувствовал, что сила воли покидает меня. Лишь в этот единственный раз душевное «я» явило мне образ минувшего, позднее оно оставалось в камере подле моего тела, но не страдало. Наблюдатель за дверною прорезью, очевидно, заметил эти припадки оцепенения. Однажды, находясь в таком состоянии, я увидел, как дверь открылась и полковник в сопровождении двух штатских и военного врача подошел к моей койке, и услыхал, как он окликнул меня по имени. Потом и штатские звали меня, щупали пульс. Один приподнял мне веки, и оба посмотрели в глаза, которые были неподвижны. Все это мое развоплощенное «я» фиксировало совершенно безучастно, но отчетливо. Мне сделали инъекцию, и другое «я» исчезло, тело пробудилось.