ПРЕСЛЕДОВАНИЕ ПРАВЕДНОГО ГРЕШНИКА - Элизабет Джордж

Какое отношение все это имеет к любви? Вот что хотел бы Линли спросить у знаменитого хирурга. Что общего имеют синяки, порка, кровоточащие раны и унижение с тем неописуемым и — да-да, это, конечно, романтическая чепуха, но он все равно использует это слово — неземным восторгом, который связан с актом взаимного обладания двух любящих людей? Не к такому ли наслаждению должны стремиться два сексуальных партнера во время интимной близости? Или скромный опыт семейной жизни не позволяет ему делать какие-то оценки того, к чему может привести взаимная преданность зрелых супружеских пар? И вообще, имеет ли секс какое-то отношение к любви? И должен ли иметь, если уж на то пошло? Или люди придают слишком важное значение физической функции, которую следовало бы воспринимать на уровне чистки зубов?

Впрочем, последнее предположение являлось чистой софистикой. Можно не иметь потребности почистить зубы. Можно даже не чувствовать такой потребности. То есть главным и определяющим в реальной жизни являлось ощущение той потребности — постепенное нарастание напряжения, поначалу едва уловимого, а в конечном счете вытесняющего все остальные чувства. Потому что это ощущение потребности порождало страстный голод, требующий удовлетворения. И именно желание удовлетворения побуждало отказываться от всего, что препятствовало желанному насыщению. Люди с готовностью отвергали почет, обязанности, традиции, супружескую верность и долг в погоне за удовлетворением страсти. А почему? Потому что испытывали непреодолимую потребность.

Вспоминая события более чем двадцатилетней давности, Линли видел, как эта потребность расколола его собственную семью. А вернее, как он сам позволил этой потребности, которую он тогда понимал совершенно неправильно, разрушить их семейный мир. Уважение привязывало его мать к отцу. Обязанности и традиции привязывали ее к этому родовому гнезду, к той длинной веренице графинь, которые поддерживали красоту и славу рода Ашертонов в течение более чем двух с половиной столетий. Долг требовал от нее заботиться об умирающем муже и о благополучии детей. А верность требовала, чтобы она выполняла свой долг, не признаваясь открыто — или даже только самой себе — в том, что ей хочется чего-то иного, чего-то большего, чем та участь, которую она выбрала в восемнадцать лет, став невестой. Она отлично справлялась со всем этим до тех пор, пока болезнь не начала терзать ее мужа. И даже после этого ей удавалось сохранять привычный уклад жизни семьи, пока само это умение справляться с трудностями, играть некую роль вместо того, чтобы просто жить, не породило в ней стремления к свободе. И она добилась этой свободы, правда только на короткое время.

«Сука, шлюха, проститутка!» — кричал он ей. И он мог бы ударить ее, свою обожаемую мать, если бы она первая вдруг не ударила его, а обида, разочарование и гнев придали этому удару такую силу, что она до крови рассекла его верхнюю губу.

Почему он тогда так яростно отреагировал, узнав о ее неверности? Размышляя об этом, Линли затормозил, чтобы пропустить группу велосипедистов, заворачивающих на Норт-Энд-роуд. Он вяло наблюдал за ними, такими отрешенными в своих шлемах и эластичных костюмах, и обдумывал этот вопрос не только применительно к своему отрочеству, но и с точки зрения расследуемого сейчас преступления. Ответ, по-видимому, был обусловлен любовью и теми тайными и зачастую безрассудными ожиданиями, которые всегда свойственны реальному явлению любви. «Как часто нам хочется, — думал Линли, — чтобы объект нашей любви стал продолжением нас самих. А когда этого не получается — поскольку такое попросту невозможно, — мы испытываем разочарование и ощущаем потребность предпринять какие-то действия, чтобы преодолеть неудовлетворенность».

Однако неудовлетворенность, порождаемая отношениями, которые предлагала Николь Мейден, имела не единственный источник. И хотя отвергнутая страсть сыграла важную роль в ее жизни — а очень вероятно, что и в ее смерти, — Линли не мог не видеть, какое место занимали рядом с этой страстью ревность, месть, алчность и ненависть. Все эти ущербные чувства вызывали неудовлетворенность. Любое из них могло привести к убийству.

Ростревор-роуд, как оказалось, находилась всего в полумиле к югу от Фулемского шоссе. Поднявшись на крыльцо дома Виолы Невин, Линли заметил, что входная дверь приоткрыта. Объяснение этому факту давала самодельная вывеска, прикрепленная к дверному косяку, а также шум, доносившийся из квартиры на нижнем этаже, чья дверь тоже была открыта. Разноцветными фломастерами на листе плотной бумаги было написано: «Здесь находятся апартаменты Тилди и Стиви», и ниже: «Пожалуйста, выходите курить на улицу!»

Из-за двери доносился ужасающий шум. Участники вечеринки наслаждались музыкальными талантами неидентифицируемого мужского ансамбля, члены которого от души советовали своим собратьям по полу «совратить ее, трахнуть ее, поиметь ее и забыть ее» под аккомпанемент ударных и медных духовых инструментов. Линли решил, что все это вместе звучит крайне неблагозвучно. Видимо, он стал старше и, увы, скучнее, чем ему хотелось бы. Он направился к лестнице и быстро взбежал на второй этаж.

Свет в коридоре включался кнопкой, помещенной возле лестницы, и автоматически выключался с помощью таймера. На лестничной площадке имелись окна, но с наступлением сумерек они уже не рассеивали мрак на втором этаже дома. Поэтому Линли нажал на кнопку и прошел к двери квартиры Вай Невин.

Во время первого их визита к Вай она не пожелала сказать правду о том, как познакомилась с Николь Мейден. Она не пожелала назвать имя человека, который изначально снял для них эти апартаменты. Вероятно, она знала еще много полезной информации, которой могла бы поделиться при умелом психологическом воздействии.

Линли почувствовал, что готов применить такое воздействие. Хотя Вай Невин была далеко не дура и вряд ли поддалась бы на обман, но она, как и Ривы, жила на грани закона и согласилась бы пойти на компромисс, если бы таковой помог сохранить ее бизнес.

Инспектор резко постучал в дверь. Стук медного дверного кольца был достаточно громким, чтобы хозяйка квартиры услышала его, несмотря на музыку и крики, доносившиеся с нижнего этажа. Однако никакого отклика не последовало, что вряд ли стоило считать подозрительным обстоятельством: если в субботний вечер женщины нет дома, значит, она отправилась к клиенту или выбрала какое-то другое место для развлечения.

Линли вытащил из куртки одну из своих визитных карточек, надел очки и вооружился карандашом, чтобы написать ей записку. Сделав это, он убрал карандаш в карман и прикрепил карточку к двери на высоте ручки.

И тут он заметил это.

Кровь. Над дверной ручкой имелся четкий отпечаток окровавленного большого пальца. Второе пятно, дюймов на восемь выше, находилось ближе к дверному косяку.

— О господи. — Линли ударил кулаком в дверь. — Мисс Невин! — позвал он, а потом крикнул: — Вай Невин!

Никакого ответа. За дверью стояла полная тишина.

Линли достал из заднего кармана брюк бумажник, извлек оттуда кредитную карту и открыл с ее помощью простой американский замок.

Глава 22

— Ты хоть представляешь, что натворила? Ты вообще способна еще соображать?

Мартин Рив не знал, давно ли она сделала последнюю инъекцию и стоит ли надеяться на то, что этот жалкий, затуманенный наркотиками мозг только вообразил встречу с полицейскими и что в реальной жизни никакой встречи не было. Строго говоря, такое было вполне возможно. Триция никогда не открывала дверь, когда мужа не было дома. Ее паранойя зашла слишком далеко для этого. Так почему же, черт побери, она открыла дверь как раз тогда, когда почти все, что составляло их жизнь, балансировало на краю пропасти и любой неверный шаг мог вызвать адский камнепад?

Но он отлично знал ответ на свой вопрос. Она открыла дверь потому, что страдала слабоумием, и нечего было надеяться, что в ее голове хоть на пять минут удержится мысль о том, к каким последствиям приведут ее действия. Ведь любому проходимцу достаточно только намекнуть на то, что поток наркотиков может иссякнуть, и ради того, чтобы избежать такой опасности, она пойдет на все, что угодно: продаст свое тело, продаст собственную душу, продаст даже их обоих в обмен на эту проклятую героиновую реку. И очевидно, эта безголовая сучка именно так и поступила, пока его не было дома.

Мартин нашел жену в спальне. Сидя в белом плетеном кресле-качалке у окна, она покачивалась в дремотном забытьи. Широкая, точно меч, полоса света от уличного фонаря падала на ее левое плечо и золотила груди. Она сидела совершенно обнаженная, и овальное высокое зеркало, стоявшее в раме около кресла, отражало призрачное совершенство ее тела.

— Что, черт возьми, ты делаешь, Триция? — спросил он даже с некоторым удовольствием, поскольку, несмотря на двадцатилетнее супружество с этой женщиной, неизменно находил жену весьма привлекательной.