Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

— Интересная ты фигура, дядько Цюрюпкин, — улыбнулся Воловенко. — Но на тебя Муранов нужен, голова садовая. Надо прямо заявить. Не то твой родич Макогон в один момент на тебя же и аркан накинет.

— На это он способен, — поддакнул сам Цюрюпкин. — Очинно способен.

— Кончай крик, — засмеялся Муранов, польщенный тем, что Воловенко в полной мере оценил его позицию. — Давай сглотнем по малой и к последним вареникам, как Кутузов к французам, приступим — на штык их под Бородино!

Верка и Василек, основательно угостившись варениками, провели за столом все предыдущее время молча, чинно, но явно томясь происходящим. У них не возникло желания отозваться на приглашение Муранова. На вечере смычки ни бальных танцев, ни попевок, ни игр в «цветы» или в «бутылочку» не ожидалось, и они, сообразив это, норовили невзначай пересесть поближе к двери, готовясь тихонько — по-английски — смыться. Но получилось не совсем по-английски. Мотоцикл закашлял, зафырчал, затарахтел и тарахтел в гулкой пустоте еще долго. Впрочем, отъезд жениха и невесты никого не опечалил, да никто его, в сущности, и не заметил. Нашу компанию обуревали иные заботы, иные — далекие от танцев — страсти.

— Эх, Александр Константинович, ты в меня проник, — сказал Цюрюпкин, чокаясь с Воловенко остатками вермута. — Душа тоскует. Гляделки что? Аллюзия, как говорится. Одну потерял, на второй катаракта не вызревающая. Но все это гиль. Душа тоскует и колхозной песни просит. И клуб я, как забогатеем, выложу русской кладкой. Угол русский отличаешь, мастеровой ты человек?

— Отличаю, отличаю, — проворчал Воловенко. — Эка невидаль — кирпич заворотить.

— Смотри, знает! Чтоб доня моя Зинаида на сцене плясала. И плевал я на город. Плевал!

— Отставить плевки на город! — отразил недостойный выпад Муранов. — Учти, кто ты есть. Большевик первого разряда, первостатейный, можно квалифицировать, двадцатипятитысячник, а позволяешь.

— Доня из школы в прошлом году вертается и пытает: батя, о чем ты мриешь? Нам учителька приказала сочинить, о чем мрие семья советского колхозника. Учителька приказала: каждый день — мрий! Вскочишь и сразу мрий, справу справляй и мрий. Посмотрел я на учительку — от несчастье — точно: мриять ей спасение — некрасивая она.

— Ага, теперь клуб возник, — сказал Муранов, — и учителька, то исть школа. Видишь, товарищ Воловенко, в чем закавыка? У него все по плану. Сперва недовольный кирпичом, потом по элеваторам ударил, потом по пунктам переработки зерна, теперь поднеси ему на тарелочке клуб и школу. Счас он еще хвастанет и успокоится. Золотой мужик! Ладно, давай еще выпьем, — предложил он. — И вареники прикончим. Я схожу к Паучихе.

Рукавом с культей Муранов нервно уже не дергал. Сидел разморенный, порозовевший, сменивший гнев на милость. И здесь, пожалуйста, действует Паучиха. Ничем не лучше книжной Прорвы или Дырки. Надо ж такую кличку дать?

Цюрюпкин, однако, не разрешил вступить в противозаконный контакт.

— Имей в виду, и все, — погрозил он пальцем Муранову, выходя в сени.

— Во, какая личность, — сказал Воловенко. — По кривой его не объедешь и на кривой не объедешь, хоть сам он крив.

— Ум, башка, — подтвердил Муранов, гордясь Цюрюпкиным. — Не башка бы — партбилета не удержать. И мы не лыком шиты, что его башку оценили. Землю сердцем чует, но пьянь пьянью.

— Не согласен я, — возразил Дежурин, — что он пьянь пьянью. Что часто выпимши — факт, что матерщинник — факт. Но душа у него колючками не обросла, а хлебает оттого, что переживает за народ, за трудность момента, червь его в грудях гложет.

— Как ты, Александр Константинович, прикидываешь: хватит мне сырца? — спросил Цюрюпкин, возвращаясь с третьей бутылкой бражки. — За корытом притырил. Теперь как раз норма. Главным инженером мрию обзавестись. Что техрук — девка.

— Полагаю, что хватит тебе глины, председатель. Главного инженера пришлют — власти твоей крышка.

— Не пугай, пуганый, — пробормотал Цюрюпкин. — Плевал я на свою власть. За вас, геологи. Пей, пей, экскурсант. От нее тело не болит. И прочее в порядке. Выпьем и за тебя, Воловенко.

— Что Воловенко?! Воловенко — человек маленький. — И мой начальник покосился исподтишка на Самураиху. — Мы за власть нашу могучую рабоче-крестьянскую выпьем!

— О, люблю! — воскликнул Цюрюпкин. — О, люблю! Крестьянскую — не упустил! О, люблю! — повторял он в каком-то не совсем понятном мне восторге. — Дай я тебя поцелую, хоть и городской ты, а наш, коренной. Дай я тебя поцелую. И ты его поцелуй, Муранов, и ты, Дежурин, так и быть, целуй. Человек он!

Дежурин поднялся, благодарно и истово приложил свою щеку к щеке Воловенко, а Муранов вытянул над столом единственную руку, крепко — крюком — зацепил его шею и тряхнул дружески.

— Я про фронт, про войну хочу забыть, — произнес задумчиво Цюрюпкин, — бог с ней, с кровью нашей. Победили, и пусть дети про то помнят. С тобой бы я, Воловенко, в рукопашную даже пошел, не испугался бы. Я из трех рукопашных вернулся, а это для солдата — много. Но с тобой еще пошел бы — в четвертую.

Что ж, он за четыре года всего три раза в атаку ходил? Не маловато ли? Что ж он в армии делал? Чем занимался?

— Я в одной рукопашной был, — сказал Воловенко.

— И я в одной, — отозвался Дежурин.

Муранов промолчал. Его, видно, рукопашные миновали.

Вот те на! Одна рукопашная за войну. Что ж за счет такой? И только спустя несколько лет, побродив по свету да поговорив с разным народом, узнал: во-первых, между атакой, ближним боем и рукопашной три большие разницы, во-вторых, после первой рукопашной — молодец, орел, после второй — молодец, орел и счастливчик, после третьей — и без звездочки личность героическая, во взводе, в роте своей — легендарная. Я потом у каждого фронтовика спрашивал, в скольких рукопашных довелось побывать? В трех — еще одного встретил, Граховского Павла Георгиевича. Он в Киевском ортопедическом госпитале после войны лежал. В двух — Рогового Ивана Федоровича, моряка-десантника, он в санатории физруком работал, Шарафуддинова — имя его забыл, он на заводе слесарем, где я — в многотиражке, и Трофименко Романа — отчество не записал. Ехали мы с ним в 1958 году вместе из Киева в Днепропетровск в мягком вагоне. В одной — человек шесть-семь встретил. Это за двадцать пять лет, обладая некабинетной профессией и постоянно общаясь с людьми главным образом старшего поколения. Как-то задал я тот же вопрос одному ветерану, который живет в нашем подъезде. Вся грудь у него в орденах.

— Что вы, молодой человек! В атаку я ходил, и не раз, а в рукопашной не был.