Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

Разнообразные законы и формулы — что в математике, что в физике, что в литературе — притягивали меня неодолимо, — как магнитом. Мне нравились точные, резкие и определенные мысли.

— Опять промазал, экскурсант. Любит он ее, растакую, ежели в город драпает. Завод ему подавай. А станок — что? Металл и шишки. На заводе бабы железом пахнут, а у нас? Вроде Самурая мужик теперь пошел. Хват-мастер — плотник, а топор ненавидит.

Какие шишки, удивился я. О чем он говорит? Еловые, что ли? Чем бабы на заводе пахнут? Премиальными духами «Кармен»? Ничего не соображаю. Пьянеть будто начал. Надо сиднем сидеть — не ворошиться, внимание сосредоточить. Сюда бы Вильяма Раскатова, он бы им отлил всю правду — и за зерно, и за промышленность, и за любовь.

— Не обижай хозяйку, — нахмурился Воловенко. — Чьи вареники мял?

— Он меня не обижает, Александр Константинович, — покорным голосом отозвалась Самураиха.

Она неслышно приткнулась на краешке сундука. Лодочки сняла, ноги в белых носках поставила сверху. Носки чистые-чистые, нигде не потемнели.

— Хлопцы, хлопцы, — пробормотал я, — вы… вы…

Подходящие слова не всплывали. Язык заплетался. Я не сразу уложил его за зубами. Неповоротливый, онемелый — сил нет.

— Когда выпуск кирпича налажу, с идеей сообразно обстоятельствам поступлю, — туманно выразился Цюрюпкин. — Перво-наперво — все механизирую и самоновейший проект зернохранилища достану. Открою тебе секрет, Александр Константинович. Еще одна идея у меня колобродит. В зерне толк лупишь?

— Луплю, — ответил Воловенко. — Малым на стерне пятки задубил. Ты человек, смотри-ка, идейный.

— Лежу я недавно ночью, и сердце у меня трепыхает — утомил я его. Чую — Поля стонет, тоже наморилась вокруг коров. Полез я в аптечку, за таблеткой, и вдруг меня осенило. Как обухом по лбу! Зачем мы зерно кажинный урожай на элеватор тарабаним?

— Как зачем? — взревел Муранов, вскакивая и опрокидывая стул. — Как зачем? Да ты в своем уме, Матвей? Да я из тебя, кулацкой морды, щепу сейчас наколю. Осточертел ты мне!

— Ну нет, хлопцы, так дело не пойдет, давай разбегаться, — сказал Воловенко. — Не ровен час, перебьем друг дружку.

— Во, опять боцман забеспокоился, — подмигнул Цюрюпкин.

— Еще бы! Хлеб, хлеб, хлеб! Это ж вопрос вопросов! Промблема всех промблем! — ответил, утихомирившись, Муранов.

— Съел я таблеток, а сам вычисляю, — продолжал Цюрюпкин, — зачем это мы на элеватор зерно тарабаним? Вот мы, из глубинки. И сколько процентов дряни — ну, не дряни, положим, для скотины полезного, но воды сверх меры возим. По всей России — скоко? Потом корма обратно, да посторонними машинами. Подвезло, что у нас саше, а у соседей? Что, ежели перерабатывать зерно на месте, не отходя от кассы — и державное, и колхозное. Колхозное ведь тоже державное? Оно внутри державы остается и хранится. Его колхозник пользует, дак почему на него плевать? Почему бы пункты специальные не отгрохать на местном кирпиче, а затем — не суетясь, по мере переработки, державе сдавать? Контроль прикатил, замерил, опечатал — удостоверился: есть зерно! И пошел, и пошел! План закруглили — тяни помаленьку, без потерь. Ответь мне немедля! И автоартерии не перенапряжены. Представь — скоко машин из городов кажинный год на уборочную гонют. Машину растрясти до гаечки на замечательных наших саше легче легкого. Мне один начальник автоколонны плакал в жилетку: когда на уборочную грузовик выделяю — все, пиши пропало, вернут негодным, если вернут.

Я моментально вспомнил Старкова. Но его злобные рассуждения о наших дорогах мне были отвратительны, они меня раздражали и пугали. К Цюрюпкину я испытывал симпатию и доверие. Между тем их мнения в чем-то совпадали.

— Хэ, Воловенко, деньга текет, бессчетная деньга. Ежели ее вложить в зерноперерабатывающие пункты по всей стране, то и выймем в два раза, в три, да куда там в три — в четыре, в пять и быстро. Хлебушком организованным выймем!

— У нас, Матвей, девки на саше еще зерно лопатят, а ты размахнулся. Гитлер нас, сучий потрох, обеднял. Нереальный ты деятель, — сказал Муранов. — Зерно ж — это вопрос вопросов. Видел, товарищ Воловенко, у нас памятник продотряду? О, заметь, продотряду. Зерно — взрывчатая штука, посерьезнее пороха. Где стоко стройматериалов и оборудования набрать, чтоб в каждом селе фабрику по переработке для удовольствия Матвея Григорьевича Цюрюпкина исделать?

— Я реальный деятель, очинно даже реальный. — И Цюрюпкин вобрал в себя махорочный дым с такой силой, что самокрутка застреляла искрами в разные стороны на манер шутихи. — Ето сию минуту планировать надо. Чуть отладимся — тогда и разрешим проблему в совершенстве. Но к етому сегодня клонить требуется. Отладимся к шестьдесят шестому на большой с присыпкой. Слово тебе Цюрюпкина, ей-богу.

— Недоволен, что элеватор далеко, — перевел нам Муранов цюрюпкинские речи на человеческий язык. — Нерв треплет и себе, и людям. Зерну на случай третьей мировой войны — быть под рукой у государства. И чтоб на цыпочках! Оно в ладони его ощупать должно и сважить. А не ждать, пока ты раскачаешься, переработаешь да вывезешь. Иначе я тебя…

— Ты погоди насчет морды, — опередил его Цюрюпкин. — Я пока председатель. Что ж ты меня так честишь?

— Потому что у тебя загибы. Председатель ты, председатель, но в военной тактике — ни бельмеса.

— Это я — ни бельмеса?..

— Не в тактике, во-первых, а в стратегии, — поправил Воловенко.

— Я, выходит, тебе не держава? Мне веры нет? — выкрикнул он яростно. — Я кто, по-твоему, помещик? Я что, глупый? Не понимаю, что хлеб — это пули, бомбы, снаряды?

— Нет, ты не государство, — возразил Муранов, опять утихая под напором Цюрюпкина, — но ты, конечно, и не помещик. В башке у тебя просто сумасшедшее коловращение от кирпича. Ну сам посуди — то село ты, то государство. На смех курам.

— Моя держава — село, и село — моя держава!

— О, заметь, товарищ Воловенко, теперь его село, то исть наша Степановка, его же и держава. Ну не на смех ли курам?

Вот так формула, подумал я. Получше, чем у Людовика… Тринадцатого, Четырнадцатого или Пятнадцатого? Тринадцатого Дюма в «Трех мушкетерах» описал. Остается — Четырнадцатый или Пятнадцатый? А, безразлично! Цюрюпкин мой друг, нравится он мне, и я его сейчас непременно поцелую.

— Разными масштабами вы оперируете, — сказал Воловенко. — Один в двухверстку уткнулся, другой по глобусу ползает. Он, Муранов, в переносном смысле говорит, — улыбнулся Воловенко.

— Вот где у нас эти переносные смыслы! — воскликнул Муранов и хлопнул себя по затылку. — Смысл должон быть один и стоять должон на месте как вкопанный. А то каждый председатель будет вертеть, как хочет. Я так поставленную