Избранная лирика - Уильям Вордсворт

После того, как в «Прелюдии» река задержала путешественников и они через некоторое время, наконец, столкнулись лицом к лицу с фактом, на который им открыл глаза появившийся местный крестьянин одной из горных деревень — фактом, что вершину перевала они уже оставили позади, — путешественники испытывают трансцендирование. И сопутствует этому переживанию осознание абсолютно новой силы, помогающей человеку осознать полноту своего существования. Имя этой силы — воображение[190]. Происходит прогрессивный скачок в развитии ума и личности героя поэмы. Внутренний мир поэта расширяется, чтобы прочувствованно принять в себя действительный ландшафт. Случается то, за что Вордсворт ратовал в предисловии к «Лирическим балладам», а именно: чтоб чувство «придавало важность действиям и ситуации, а не действия и ситуация — чувствам». С этого момента путешественники вновь оказываются на верной тропе перевала, зная, что они оставили позади и куда лежит их дальнейший путь.

Пусть тропа эта и спускается все ниже и ниже, а не ведет к горным вершинам, именно с нее вдруг открывается головокружительный вид на преображенный воображением, величественный ландшафт с «уходящими в бесконечную высь / лесами, гниющими, чтоб никогда не сгнить», с «недвижно — неизменными взрывами водопадов» и с «ветрами, задувающими ветры», — возвышенное описание ущелья Гондо с безошибочными мильтоновскими реминисценциями («Прелюдия», кн. VI, ст. 624–628). Использование Вордсвортом мильтоновской риторики — особенно в строке, «Of first, and last, and midst, and without end», которая почти буквально заимствована из утренней благоговейной молитвы еще не павших Адама и Евы «Потерянного Рая» Джона Мильтона, «Him first, him last, him midst, and without end» («Он <Творец> первый. Он последний, Он срединный / И бесконечный»), — сильно влияет на создание возвышенного настроения в этом отрывке поэмы[191].

Примечательно, что именно через обращение к транссубъективному (т. е. к другой личности) Вордсворт переходит к возвышенному мировосприятию и к общению с Богом, — как и определяет трансцендирование Бердяев. У Вордсворта природа не выручает путешественников сама по себе, хотя эта точка зрения (о том что сама природа «ведет поэта за пределы природы») прочно укоренилась в современном вордсвортоведении, благодаря Дж. Хартману[192]. Путешественники должны сперва возжелать человеческого проводничества и общения, начав с сожаления об удалившихся погонщиках мулов, чье исчезновение ведет к страхам и запоздалому осознанию, что утерянные проводники были, между прочим, «товарищи» («comrades»). Но что пропало, того не вернешь. И в решающий момент появляется другой человек. Его появление настолько молниеносно, что оно часто недооценивается даже в современной критической литературе, где крестьянин представлен как всего лишь «двойник» погонщиков мулов. Так, Е. Херши Снит в своей неоднократно переиздававшейся монографии о поэзии Вордсворта «Поэт Природы и Поэт Человека» (где природа поставлена на первое место, а человек — на второе даже в заглавии) подмечает — на материале «Прелюдии» и «Описательных зарисовок» — схожесть всех людей, встреченных Вордсвортом во время путешествия из Франции в Швейцарию[193]. Не оспоривая наблюдения Снита о «естественном человеке», все же следует отметить и несхожесть человеческих образов, созданных Вордсвортом в альпийской книге «Прелюдии»: близость к природе погонщиков едва ли помогла английским путешественникам, а вот крестьянин и его объяснение местности действительно их выручили.

В противовес потребительскому желанию Вильяма и Роберта при встрече погонщиков мулов «сделать их нашими проводниками» («making of them our guide» — курсив Е.Х.) — намерению, которое сразу экстериоризирует погонщиков как объект для использования, — крестьянин встречен Вильямом с гораздо большим уважением. «Крестьянин встретил нас» («A peasant met us»), — говорит поэт, отдавая инициативу крестьянину даже на дискурсивном уровне, синтаксически уступая ему сильную позицию: место подлежащего и сказуемого в предложении. Начиная с этого момента, Вордсворт исправляет свои ошибки, допущенные в общении с погонщиками. Несмотря на все языковые и классовые барьеры, он устанавливает общение с человеком, живущим в этой местности. Вордсворт и Джонс подступают к крестьянину «снова и снова» («again and yet again»), преодолевая непонимание. Вордсворт разглядывает крестьянина более внимательно, чем всех предыдущих встречных. Любопытно, что в более поздних рукописях поэмы появление крестьянина описано более детально, чем в черновиках 1805 года[194].

By fortunate chance,

While every moment added doubt to doubt,

A peasant met us, from whose mouth we learned

That to the spot which had perplexed us first

We must descend, and there should find the road,

Which in the stony channel of the stream

Lay a few steps, and then along its banks;

And, that our future course, all plain to sight,

Was downwards, with the current of that stream.

Loth to believe what we so grieved to hear,

For still we had hopes that pointed to the clouds,

We questioned him again, and yet again;

But every word that from the peasant’s lips

Came in reply, translated by our feelings,

Ended in this, — that we had crossed the Alps.

(The Prelude 1850, Book VI, 577-91; курсив Вордсворта).

(«На наше счастье, / Покуда с каждой минутой наши сомненья увеличивались, / Крестьянин встретил нас, из чьих мы уст / Узнали, что к месту где была заминка / Нам надобно вернуться и тропку там найти, / Которая по ложу каменистому реки / Шла шага два, а там вновь вдоль по берегу, / И что теперь весь путь, открытый взору, / Был под гору, куда и тек поток. / Не рады верить в то, что с грустью услыхали, / Ведь наши помыслы рвались все к облакам, / Допытывались мы другой и третий раз, / Но слово каждое, что с губ крестьянина / Слетало нам в ответ, нами прочувствованное, / Вело все к одному: мы Альпы перешли»).

Обращение к транссубъективному в альпийском путешествии состоялось. «Прочувствованные» путешественниками слова крестьянина доносят до их понимания мысль, которая прежде не приходила им на ум: они перешли Альпы. Эта мысль, вербально выраженная крестьянином и подчеркнутая Вордсвортом в черновиках 1839–1850 гг., является самым настоящим речевым актом, то есть речью, производящей действие, после которой меняется что — либо в мире. Здесь Вордсворт делает философско — лирическое отступление, размышляя о воображении и переосмысливая многие слова, которые он использовал на протяжении всего альпийского путешествия. Вот несколько примеров: в противовес случайной, навязанной извне, вялой «задержке» на месте полуденного привала на Симплоне («we lingered at a halting-place»), теперь, когда воображение проявило себя, происходит задержка куда более желанная и перехватывающая дыхание. Поэт «потерян словно в облаке, / Захвачен без попытки вырваться» («lost as in a cloud, / Halted without a struggle to break through»). На смену «страху» («fear»), что потеряна тропа, приходит гораздо более возвышенное ощущение «ужаса» и благоговения («admiration»)[195]. «Подавленность» живой мысли («usurpation») при виде «бездушного» Монблана бледнеет на фоне «пленяющей силы» воображения (тоже «usurpation»). Неоправдавшиеся надежды увидеть вершину Симплонского перевала высоко в облаках уступают место «неумирающей надежде» («hope that can never die») на проникновение в тайны своего внутреннего мира и существования. Сама «действительность» («reality») — уже не идиллическая картина долины Шамони, а подлинное великолепие Ущелья Гондо. Вот отрывок о воображении, предваряющий возвышенное видение, представшее «открывшимся» глазам поэта:

Imagination — here the Power so called

Through sad incompetence of human speech,

That awful Power rose from the mind’d abyss

Like an unfathered vapour that enwraps,

At once, some lonely traveller. I was lost;

Halted without an effort to break through;

But to my conscious soul I now can say—

‘I recognize thy glory’: in such strength

Of usurpation, when the light of sense

Goes out, but with a flash that has revealed

The invisible world, doth greatness make abode,

There harbours, whether we be young or old.

Our destiny, our being’s heart and home,

Is with infinitude, and only there;

With hope it is, hope that can never die,

Effort, and expectation, and desire,

And something evermore about to be.

Under such banners militant, the soul

Seeks for no trophies, struggles for no spoils

That may attest her prowess, blest in thoughts

That are their own perfection and reward,

Strong in herself and in beatitude

That hides her, like the mighty flood of Nile

Poured from his fount of Abyssinian clouds

To fertilize the whole Egyptian plain. (Book VI, 592–616).

(«Воображение — вот эта Сила, так нареченная / Из — за печальной скудности людского языка; / Эта внушающая благоговейный ужас Сила возникла из глубин ума / Словно туман нетворный, что укутал / Вмиг одиночку путника. Я был потерян, / Захвачен без попытки вырваться, / Но теперь по совести, осознанно скажу: / «Я признаю твое величье»; в этой силе / Пленяющей, когда свет разума / Гаснет, но с яркой вспышкой, озаряющей / Незримый мир — величия обитель, / Там его гавань и в нашей юности, и в старости. / Наша пристань, сердце, дом — / Там, где вечность, и только там; / Там, где надежда — надежда неистощимая, — / Усилие, терпенье и стремленье, / И нечто неизменно впереди грядущее. Под этими знаменами душа / Легких добыч не ищет, трофеев не стяжает, / Чтоб доказать своё могущество; благословенна в помыслах, / которые — сами своя слава и награда, / Сильна сама собой и тем блаженством, / Что ее скрывает, словно могучий Нил в разливе, — / Поток, родившийся из Абиссийских туч, / Плодотворящий целую Египетскую пойму»).