Нюрнбергский эпилог - Аркадий Полторак

«Отдайте вашу должность Гитлеру»

С первых дней своей карьеры, начавшейся еще в начале XX века, Шахт твердо решил, что он будет служить тому классу, который господствует в экономике, тем группам людей, которым принадлежат в мире все богатства и которые подчинили себе все достояние человеческого труда в его разнообразных проявлениях. За многие десятилетия он усвоил, что политики приходят и уходят, время от времени все меняется — гогенцоллерны, эберты, шейдеманы, брюнинги и штреземаны, на смену империи приходит республика, республику сменяет диктатура. Неизменным остается лишь тот, невидимый простым глазом дирижер, по воле которого зачастую происходят эти волшебные превращения, — его величество капитал.

Изменяя поочередно многим режимам, Шахт остается верным лишь интересам капитала, интересам крупнейших германских монополий. Именно эти интересы диктовали в начале тридцатых годов целесообразность прихода к государственной власти в Германии Адольфа Гитлера и его банды. Только они обусловили активность доктора Шахта в расчистке пути вчерашнему ефрейтору на пост рейхсканцлера.

В свою очередь Яльмар Шахт пришелся по вкусу Адольфу Гитлеру. На ответственном экономическом посту ему особенно нужен был человек, имеющий связи с Западом и пользующийся там кредитом. Этим требованиям Шахт отвечал, как никто другой. Недаром он сам любил называть себя космополитом.

О космополитизме Шахта свидетельствовал, кажется, каждый шаг его прошлого. В своих показаниях на Нюрнбергском процессе он сообщил:

— Семья моих родителей в течение столетий проживала в Шлезвиг-Гольштинии, принадлежавшей до тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года Дании. Мои родители были еще датскими подданными. После того как Шлезвиг-Гольштиния перешла к Германии, мой отец эмигрировал в Америку, куда до этого отправились трое его братьев. Отец стал американским гражданином, и мои старшие братья родились за океаном... Я воспитывался в Гамбурге, учился в немецких университетах и в Париже. После того как я получил степень доктора, два года работал в экономических организациях, затем стал заниматься банковским делом. Тринадцать лет провел в Дрезденском банке, затем стал руководителем собственного банка... В тысяча девятьсот двадцать третьем году я расстался с частной деятельностью, перейдя на государственную службу в качестве имперского комиссара по валюте. Вскоре после этого стал президентом рейхсбанка... У меня и сейчас еще имеется много родственников в Дании и Америке... Я до сих пор нахожусь в дружеских с ними отношениях.

Вот эти-то черты биографии Шахта и прельстили Гитлера. Он знал Шахта не только как ловкого финансиста, но и как человека, к которому внимательно прислушиваются на Брейтерштрассе в сердце Рура — Дюссельдорфе, на нью-йоркской Уолл-стрит и в лондонском Сити.

Ну а что же прельстило в Гитлере Шахта? Почему он — человек с обостренным политическим нюхом — всей душой потянулся к нацистскому главарю? Почему пустился во все тяжкие, лишь бы привести Гитлера к власти, а затем популяризировать его правительство в «международных салонах»?

Годы, когда решался вопрос быть или не быть Гитлеру «фюрером германской империи», несли на себе печать жестокого экономического кризиса, поставившего под угрозу не только высокие прибыли монополий, но и самую их власть в стране. Только решительный перевод всей экономики на военные рельсы, на путь подготовки войны и жестокое подавление рабочего движения могли спасти господство его величества капитала.

Шахт долго присматривался к Гитлеру, к его партии и ее программе. И чем больше постигал их суть, тем сильнее убеждался в том, что Гитлер — это как раз и есть тот лидер, который нужен для спасения страны от надвигающегося «хаоса».

По собственной инициативе Шахт предпринимает серию встреч с нацистским вожаком. Вспоминая об одной из них, «финансовый чародей» показал на процессе в Нюрнберге:

— В социальном отношении Гитлер высказал целый ряд хороших мыслей, которые сводились, в частности, к тому, что необходимо избежать классовой борьбы, забастовок, локаутов. Он требовал не устранения частного хозяйства, а оказания влияния на руководство частным хозяйством. И нам казалось, что эти мысли весьма разумны и вполне приемлемы.

Нет необходимости, конечно, объяснять, кого имел в виду Шахт, употребляя местоимение «нам».

Ну а в чисто личном плане его очень устраивало то, что Гитлер «в области экономики и финансовой политики проявил почти что невежество». Это, разумеется, сулило Шахту в будущем правительственном кабинете монопольное положение при решении любых экономических вопросов.

Всем своим поведением перед лицом Международного трибунала Яльмар Шахт стремился представить себя ярым противником фашизма. Мы еще не раз на ряде острых судебных эпизодов будем иметь возможность убедиться в его лицемерии. Но при всем том, изучая личность Шахта, наблюдая его десять месяцев в зале суда, слушая его показания, я почти не сомневался в искренности Шахта, когда он отворачивался от Кальтенбруннера и не здоровался с «нюрнбергским мясником» Штрейхером. Слишком различны были эти люди по своему происхождению и воспитанию, чтобы их могло что-то объединять в чисто личном, интимном плане. Думается, Шахту подчас и впрямь противны были изуверские, открыто погромные кликушества Штрейхера. Но не так примитивен был Шахт, чтобы в то же время не понимать, что своей деятельностью Штрейхер готовит почву для ограбления сотен тысяч, а потом и миллионов людей и что и из этого мутного источника потечет в сейфы имперского банка чистое золото, столь необходимое для перевооружения вермахта. Вот почему «финансовый чародей» решил примириться с тем, что «не только деньги, но и люди не пахнут».

Вместе с тем Шахт, эта, по меткому определению одного из обвинителей, «накрахмаленная респектабельность», хорошо усвоил и другое неписаное правило буржуазной политики: услугами палачей пользуются, но их не приглашают к своему столу. Именно так он и строил свои отношения с людьми типа Штрейхера или Кальтенбруннера.

Что и говорить, в представлении Шахта фашизм всегда имел свои теневые стороны. Открытый союз с ним на виду общественного мнения был связан с определенными издержками. Это Шахт отлично знал, лобызаясь с Гитлером, равно как он знал и то, что политика не имеет сердца, а имеет только голову. Ум же подсказывал: Гитлер и его свора куда более полезны для подлинных властителей страны, чем все эти парламентские резонеры из буржуазных партий. Впрочем, только ли в Германии оценили «высокие достоинства» фюрера? В частных беседах с другими подсудимыми, с адвокатами, с американским персоналом Нюрнбергской тюрьмы Яльмар Шахт нередко выражал негодование по поводу того, что американцы и англичане ставят ему в вину многолетнюю связь с Гитлером, как будто не из США и Англии приходили в свое время самые панегирические отзывы о Гитлере. Через своего защитника доктора Дикса подсудимый решил однажды напомнить суду, что в 1934 году лорд Ротермир поместил в «Дейли Мейл» статью, где, между прочим, имелись такие слова: «Выдающаяся личность нашего времени — Адольф Гитлер... стоит в ряду тех великих вождей человечества, которые редко появляются в истории». А разве видный американский политик Самнер Уоллес не утверждал в своей книге «Время для решения», что «экономические круги в каждой отдельной западноевропейской стране и Новом свете приветствовали гитлеризм».

Но кто-кто, а Шахт-то сознает: после того как в Нюрнберге во всей своей ужасной наготе раскрылась кровавая история гитлеризма, из этих старых цитат нельзя создать надежную линию защиты. Он делал все, чтобы отмежеваться от Гитлера. И на процессе, и в мемуарах Яльмар Шахт утверждал, что во время выборов 1932 года им якобы не было произнесено «ни единого слова ни письменно, ни устно в пользу национал-социалистской партии».

Слушая такое, Геринг прямо выходил из себя. Он ненавидел Шахта и в то же время невольно завидовал ему: надо же уметь врать так безмятежно и с таким величавым видом! А Шахт действительно лгал с большим искусством, сохраняя при этом вид глубоко оскорбленного человека, голубиная чистота души которого не выдерживает даже малейших намеков на причастность к нацистским преступлениям.

Но, поступая так, он явно недооценил подлинно титанического труда, затраченного офицерами союзных армий для розыска и изучения германских правительственных архивов. Да и обвинители в Нюрнберге оказались на редкость невосприимчивыми к эмоциям. Юристы с большим опытом и знаниями, они предпочитали неотразимые факты психологическим этюдам доктора Шахта. И, опираясь на эти факты, Г. Н. Александров и Р. Джексон доставили подсудимому немало неприятных минут.

Как на грех, в руки обвинения попал секретный протокол совещания в Гарцбурге, на котором с личным участием и помощью Шахта было заключено соглашение между Гитлером и влиятельным представителем тяжелой промышленности Альфредом Гугенбергом об оказании помощи нацистам в захвате власти. Предъявление суду одного уже этого документа разрушало легенду Шахта. А обвинители располагали не только им.