Плач Агриопы - Алексей Филиппов

Управдом вновь взглянул на богомола. Впервые — без страха. Впервые — с интересом.

То, что городской ополченец слегка обрюзг и растолстел, подзабыл, как обращаться с оружием и подхватил постыдную хворобу — должно быть, от продажной девки, как раз в день разговения после Великого поста, — ещё не давало никому в Руане права давить его лошадьми. А вот высокий незнакомец, явившийся в город с востока, не посмотрел ни на боевые раны ополченца, ни на его немощь — так зазвездил плетью по спине, что у бедняги аж глаза выкатились из глазниц, а зубы прикусили кончик языка.

Незнакомец даже не оглянулся. Он торопился. Он был верхом на взмыленном жеребце, — поджаром и отчаянно грызшем удила, второго такого же держал в поводу. Этот второй шёл налегке, но тоже не выглядел бодрым. Похоже, оба скакуна были обречены: едва ли сумеют оправиться от такой изматывающей скачки. Но лошади — они и есть лошади. Другое дело — люди. Надо бы понимать: ты играешь с огнём, когда сбиваешь с ног руанского ополченца и, не принеся извинений, да ещё вытянув его плетью на прощанье, исчезаешь за углом.

Ополченец пару минут кипел негодованием и даже раздумывал, не ринуться ли в погоню за обидчиком — хотя бы на своих двоих. Но потом шумно выдохнул, громко рыгнул и порешил, что дело не стоит суеты. Не известно ведь ещё, что за человек этот обидчик. Выглядел тот странновато. Ополченец успел заметить на его плечах запыленный, стойкий к влаге, чёрный плащ безобидного пилигрима — из грубой шерстяной ткани буре. А под ним — пригнанный точно по фигуре гамбезон, от которого не отказался бы и рыцарь в крестовом походе. Так кем же он был — пилигримом, на которого у ополченца нашлась бы управа, или заправским воякой, от которого жди неприятностей. А ещё пулены на ногах, с огромными шпорами и неестественно длинными носами. Верно говорят: глядя на подобное непотребство, сам Христос гневается и насылает мор на модников.

Ополченец потёрся ушибленной спиной о балясину трактирного крыльца. Саднило не так, чтобы невыносимо. Вполне терпимо. Ополченец плюнул вслед всаднику и, окончательно передумав свершать месть, отправился восвояси, к склочной жене и двум чумазым дочерям. Всех троих он почитал наказанием Божьим, посланным ему за неправедную жизнь, — потому брёл домой без охоты.

Он был гражданином Руана — этот ленивый ополченец. Частью сонного богатого города, в тавернах которого за вино платил король; города, который давно уж покупал всё то, за что другие не брезговали ввязаться в войну.

А вот всадник, нанёсший оскорбление ополченцу, был с войной на короткой ноге. Он не часто отнимал жизни, но люди, которых он обездолил, порой молили его о милосердной смерти. Но он научился не замечать — ни мольбы, ни золота, ни помех на своём пути. По чести сказать, всадник едва заметил и ополченца — и забыл о его существовании, едва проскакав за поворот. Всадник торопился. В Руане его ждали. Дело не требовало отлагательств.

«Руан — город, где чтут овец больше, чем святых, — Так думал всадник. — Недаром говорят: «Под овечьими ногами песок превращается в золото». В Руане это золото давно уж собрано и учтено. Оттого-то баран — на гербе Руана, и место его — рядом с королевскими лилиями».

Правда, какой бы странной она ни казалась, всё же оставалась правдой. Суконщики и впрямь правили этим городом — да и всей Нормандией. Из сотни пэров Городского Совета очень многие знали, каково это — стричь овцу.

Всадник замедлился, оказавшись на улице Больших часов. Его путешествие подходило к концу. Точней, подходили к концу двое суток бешеной скачки по Парижскому тракту, почти без сна. Чем далее углублялся всадник в богатый и многолюдный Руан, тем труднее становилось маневрировать среди пеших и конных горожан. Он едва разминулся с несколькими из них в той самой арке, в какую были встроены астрономические часы — гордость города. Улица получила название в их честь. По золотому циферблату кружила только одна стрелка. Выше располагался серебряный шар, показывавший фазы Луны. Чуть ниже, в отдельном оконце, сменялись символы дней недели: далеко не все горожане были грамотны, а узнать о приходе пятницы, или дня очередной публичной казни, не терпелось всем. На острие единственной, часовой, стрелки восседал золотой баран, кончиком копытца указывавший время. И временем, и пропитанием, и благодушием, и ненавистью руанцев ведала глупая скотина с пристальным грустным взглядом. Всадника забавляло это. И он, конечно, понимал, отчего именно здесь, в Руане, а не в ветреном и непредсказуемом Париже, свершается правосудие по тому делу, для участия в котором его призвали.

Он миновал Руанский собор, хранивший в свинцовом ковчеге сердце короля Ричарда Львиное Сердце. Подумал, что могучий Ричард умел справляться со своими врагами сам, без помощи судейских крючкотворов, — и уж, по крайней мере, Ричард не воевал с женщинами, — так что королевское нетленное сердце едва ли благословило бы всадника, не погнушавшегося дурной работой. Может, оно и к лучшему: слезать с лошади и заходить в собор всадник желания не имел.

Наконец, шумные торговые улочки остались позади. На небольшом возвышении, перед всадником предстал Буврейский замок. Все семь его мрачных башен чёткими чёрными силуэтами разрезали закатное красноватое небо. Солнце садилось — огромное, отливавшее червонным золотом, — но шум в городе не затихал. Город не то веселился, не то тосковал под властью англичан, сдавшись им без боя, — и делал это без стесненья и робости. Зато Буврейский замок хранил молчание. Может, именно поэтому под его стенами не любили болтаться горожане. Замок походил на уродливое насекомое. Странное сочетание — крепости, резиденции юного десятилетнего короля Генриха Шестого, и тюрьмы для особо опасных преступников.

Всадника интересовала единственная, последняя, ипостась замка. Прежде он бывал здесь лишь единожды, но твёрдо знал, куда направляться. Его ждали в башне Куроне — Коронованной башне, — в той, что выходила «на поля»; в той, что словно бы отвернулась от жирного Руана.

У ворот замка всадник спешился и, даже не привязав лошадей, подошёл к посту королевской стражи.

- Я прибыл из Парижа, по приглашению его Преосвященства Пьера Кошона. — Произнёс он ломким и тонким голосом. — Позовите сюда графа Уорвика, коменданта замка. Пускай он проводит меня в тюрьму.

- В тюрьму? — Хохотнул стражник. — А кто ты таков, чтобы граф Уорвик сделался твоим провожатым? В тюрьме для тебя, может, и найдётся место, но у коменданта Буврея уж точно нет времени на пилигримов. Здесь тебе ничего не перепадёт, иди-ка своей дорогой подобру-поздорову. Или вот что я тебе скажу…