Рубенс - М.-А. Лекуре

Мы не знаем, первые ли неудачи или подступающая старость тому виной, но только Рубенс окончательно порвал с политической деятельностью и вернулся к живописи и семье. Вот какое объяснение приводил он сам в письме к Пейреску: «Я принял решение силой разорвать позолоченный узел честолюбия, связывающий мою свободу. Я понимаю, что отставка подобного рода должна происходить в момент взлета, а не в миг падения, что отказаться от услуг Фортуны следует, пока она тебе благоволит, а вовсе не тогда, когда она повернется к тебе спиной. Я воспользовался своим кратким и секретным путешествием, чтобы броситься к ногам Ее Высочества и умолить, чтобы в качестве единственной награды за все мои труды мне было даровано освобождение от всяких миссий и дано позволение служить Ее Высочеству, не покидая своего дома. Выпросить эту милость мне оказалось труднее, чем любую из оказанных мне ранее. На самом деле за мной еще осталось несколько тайных поручений и государственных дел, но ими я смогу заняться, не слишком утруждая себя. С тех самых пор я больше не принимал никакого участия в делах Франции и должен сказать, что ни разу не пожалел о своем решении».364 Итак, Рубенс честно признался в своем честолюбии, которое в очередной раз заставило его слегка исказить истину в выгодном для себя свете. Нам ведь известно, что он решил отказаться от государственной деятельности именно в момент, когда фортуна уже начала поворачиваться к нему спиной. Что с того, что Изабелла наделила его всеми необходимыми полномочиями для ведения переговоров с Генеральными штатами Голландии, если ни Фредерик Хендрик, ни голландские депутаты, ни тем более его же соотечественники не пожелали оказать ему подобной чести.

Маркиз Спинола умер в 1630 году, по пути к Милану, где его ожидала практически ссылка. Рубенс искренне оплакал его: «В его лице я потерял одного из самых лучших друзей и покровителей, которых когда-либо имел в этом мире, и свидетельством тому — целая центурия его писем».365 Изабелла-Клара-Эухения, испанская инфанта и правительница Нидерландов, страдала каменной болезнью. Дочь Филиппа II, измученная тяжким бременем управления Фландрией, которое после смерти мужа легло на нее одну, получавшая от своего племянника Филиппа IV больше шпилек, чем помощи, скончалась 1 декабря 1633 года. Страна находилась на грани краха. Изабелла изъяла из ломбардов хранившиеся в них денежные средства, оставив в качестве залога — далеко не достаточного — собственные великолепные драгоценности. 4 ноября 1634 года в Брюссель торжественно въехал ее преемник, кардинал-инфант Фердинанд.

Рубенс разом лишился обоих своих покровителей. Так что падение его все-таки свершилось раньше, чем он успел уйти в тень. Весной 1635 года он еще выполнил несколько секретных поручений в Голландии, в частности, в связи со сговором шведского и французского королей, намеревавшихся совместными усилиями напасть на испанские Нидерланды и создать на их территории государство, независимое от Мадрида. Их поддержала и Голландия, однако испанцы под командованием энергичного кардинала-инфанта оказали яростное сопротивление. Не ожидавшие такого поворота событий голландцы отступились и запросили мира. Фердинанд не возражал против того, чтобы на переговоры отправился Рубенс, и в июле он должен был выехать в Амстердам, прикрываясь предлогом осмотра недавно привезенных туда итальянских картин. Но сидевшие в Брюсселе иностранные послы подняли такой крик, что новый возврат художника к государственной деятельности завершился, даже не начавшись. Осенью того же года он намеревался побывать в Англии под благовидным предлогом перевозки картин, прославляющих Якова I Стюарта и заказанных Карлом I, который собирался украсить ими пиршественный зал Уайтхолла. На сей раз в дело вмешался французский посланник в Гааге, нарочно задержавший оформление паспорта, необходимого для транзитного проезда. И Рубенс отступился: «Мне пришлось помимо своей воли провести несколько дней в Брюсселе по личным делам. Не думайте, будто речь шла о назначении, насчет которого вы питали некоторые подозрения (я говорю совершенно откровенно, и вы можете целиком мне доверять). Признаюсь, что в принципе я и в самом деле получил предложение об участии в этом деле, но, поскольку оно не показалось мне настолько интересным, да и с паспортом возникли осложнения, в том числе и по моей сознательной вине; поскольку, к тому же, лиц, желающих во что бы то ни стало получить это назначение, имелось в избытке, то я удовольствовался домашним покоем и, милостью Божией, остался дома».366 В октябре 1635 года он все-таки съездил в Дюнкерк, но лишь для того, чтобы найти порученца для переправки картин по назначению. С дипломатией было покончено.

Еще раз Рубенс продемонстрировал свою несокрушимую привязанность к Жербье. Ему в руки попали черновые записи, относившиеся к делу герцога Арсхота, которые раскрывали неблаговидную роль Жербье в попытке заговора 1632 года. Поставленный перед фактом, Жербье упорно отрицал все. Рубенс ему поверил и даже защищал его от нападок недоброжелателей. Впрочем, насколько нам известно, на этом связь Рубенса с Жербье прекратилась. Зато переписка с Пейреском вновь сделалась регулярной. Что ж, художник ведь больше не плел интриг против родины гуманиста… Оживилась и его творческая активность. Рубенс возобновил сотрудничество с печатником Моретусом, для которого и раньше рисовал иллюстрации; вернулся к идее создания галереи Генриха IV, заказанной ему еще в 1630 году; для некоего антверпенского купца написал серию «История Ахилла» — восемь полотен, на основе которых предполагалось выткать гобелены. Его осаждали знатные горожане, как духовного звания, так и миряне, требовавшие от него картин для украшения алтарей.

Живопись и гравюра, гуманитарные науки, хозяйство и семья — мир Рубенса возвращался в свое исходное состояние. На его небосклоне сияла теперь новая звезда — Елена Фоурмен, на которой он женился 6 декабря 1630 года. В 1635 году он последний раз попытался проявить себя на дипломатическом поприще. Ему еще оставалось прожить пять лет, и эти последние годы он без остатка посвятил Елене и искусству.

VI ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО РУБЕНСА

(1635—1640)

«Яростно рыл он кадмий, люто месил сладковато-прохладный кобальт, тянул расплывшийся краплак по желтому и зеленому небу. Еще час, ох, меньше — и конец, наступит ночь, а завтра начнется уже август, горючий, горячечный месяц, вливающий столько страха смерти, столько робости в свои обжигающе жаркие чаши. Коса была наточена, дни шли на убыль, смерть смеялась, притаившись в побуревшей листве. Звени во весь голос и греми, кадмий! Громко хвастай, буйный краплак! Звонко смейся, лимонно-желтая! Сюда, густо-синяя гора дали! Ко мне, к моему сердцу, пыльнозеленые, вялые деревья! Как вы устали, как опустили покорные, кроткие ветки! Я пью вас, прелестные созданья! Я изображаю перед вами прочность и бессмертие, это я-то, такой бренный, такой скептический, такой грустный, страдающий больше, чем все вы, от страха смерти. Июль сгорел, скоро сгорит август, внезапно дохнет на нас холодом из желтой листвы росистого утра великий призрак. Внезапно начнет мести над лесом ноябрь. Внезапно засмеется великий призрак, внезапно застынет у нас сердце, внезапно отвалится у нас от костей милая розовая плоть, завоет шакал в пустыне, хрипло запоет свою мерзкую песню стервятник. […]