Рубенс - М.-А. Лекуре

Письмо Арсхота получило широкую огласку. В Гааге герцог во всеуслышание заявлял всем и каждому: «Мы не нуждаемся в художниках».361 Все это могло обернуться для Рубенса самым настоящим позором. Английский посланник Босуэлл совершенно справедливо оценил происходящее: «Если они так неистовствуют, что он вмешивается в их дела, то вероятнее всего потому, что слишком хорошо понимают: он разбирается в них лучше, чем все они, вместе взятые».362

Фактически на всем протяжении своей дипломатической карьеры Рубенс, стремясь положить конец войне, из года в год разоряющей его родину, приложил несравнимо больше усилий, чем любой из его соотечественников. Представители бельгийской знати больше думали о своих привилегиях, чем о пользе, которую могли принести на государственной службе. Они не предпринимали ничего, чтобы установить мир с Соединенными Провинциями, не пытались даже войти с ними в сговор, чтобы таким образом освободить свою страну от испанского владычества. Как справедливо заметил Босуэлл, Рубенс сделал для блага Нидерландов гораздо больше, чем все они, проявив при этом несравненно больше выдержки и умения. Служению этой идее он отдавался целиком, невзирая ни на что. Будучи простолюдином по рождению, он бесстрашно противостоял могущественным сановникам, и еще должен был при этом — что за неблагодарная доля! — без конца убеждать тех, чьи интересы защищал, что незнатное происхождение и жизнь, проведенная в трудах, вовсе не помеха ни политической прозорливости, ни умению говорить с сильными мира сего. Мы знаем, что на этой стезе ему не удалось добиться всего, к чему он стремился. Но задумаемся: а мог ли он в одиночку перевернуть весь общественный порядок, который и в наши-то дни не слишком далеко ушел вперед. Отношения дружбы и доверия, которые установились у него с инфантой, разумеется, во многом определили происпанскую направленность некоторых его поступков, но в то же время разве не общее стремление к независимости от испанского монарха стало основой удивительного взаимопонимания между эрцгерцогиней и художником? Вот почему он в отличие от голландцев никогда не задумывался о возможности радикального разрешения конфликта, разъедающего изнутри бывшие бургундские владения Карла V. Его бы вполне устроила юридическая автономия Южных Нидерландов, при которой за королем Испании сохранился бы чисто символический титул монарха, столь дорогой его сердцу. Зато фактически он перестал бы диктовать свою волю Брюсселю и больше не рассматривал бы Фландрию как гигантский хлебный амбар и источник солдат для испанской армии! Увы, он недооценил властолюбия и тупого упорства Филиппа IV, и в этом-то и заключалась главная его ошибка. Больше всего на свете ему хотелось прекратить войну, которая исковеркала его детство и разорила его родной город. Уже на закате жизни, уже добившись всеобщего признания, он продолжал с такой силой ненавидеть войну, что посвятил выражению этого чувства целую картину, сопроводив ее — уникальный в его творчестве, насчитывающем не одну сотню работ, случай! — особым пояснением, дающим подробное толкование аллегорического смысла полотна.

«Центральное место занимает фигура Марса, выходящего из храма Януса, по римскому обычаю, закрытого в мирное время. В одной руке он держит щит, а другой потрясает мечом, суля народам неисчислимые бедствия. Его возлюбленная, Венера, окруженная купидонами и амурами, обнимает его и пытается ласками удержать возле себя, но он не смотрит на нее. С другой стороны Марса тянет за собой фурия Алекто, сжимающая в руке факел. По бокам от нее видны два чудовища — Чума и Голод, неразлучные спутники войны. На земле лежит сбитая с ног женщина, прижимающая к себе разбитую лютню — символ гармонии, несовместимый с Раздором и Войной; еще одна женщина держит на руках ребенка, олицетворяя Плодородие, Материнство и Милосердие, попираемые и гонимые все той же Войной. Виден и упавший архитектор, не выпускающий из рук своих инструментов, — так сила оружия повергает и разрушает все, что строится в мирное время для пользы и красоты городов. Если мне не изменяет память, то возле самых ног Марса вы должны еще увидеть книгу и рисунки, что означает: бог войны втаптывает в грязь литературу и изящные искусства. Еще там должна быть фасция, из которой вынуты стрелы и дротики, что символизирует Согласие, и, наконец, кадуцей Меркурия и оливковая ветвь — тоже символы мира. Все это валяется прямо на земле, выброшенное за ненадобностью. Женщина в траурных черных одеждах, без всяких драгоценностей и украшений, прикрытая изодранным покрывалом — это несчастная Европа, ввергнутая в отчаяние годами грабежей, опустошений и нищеты, несущих всем неисчислимые страдания. Ее символ — земной шар, поддерживаемый ангелом или гением и укрепленный на кресте, который означает, что все изображаемое относится к христианскому миру».363

Для Рубенса война означает конец любви, искусства, литературы, музыки, красоты и гармонии, — одним словом, всего того, без чего прошло его собственное детство, в котором он находил слабое утешение, перерисовывая гравюры Тобиаса Штиммера из семейной Библии. Война — это крах всего, чего он добился к зрелым годам, всего, что укрылось за стенами «ренессансного» дома на канале Ваппер. Вот почему он безоговорочное предпочтение отдавал мирным способам решения конфликтов, с ходу отметая любое применение военной силы, которая грозила уничтожением его миру, которая вновь обрекла бы его на нужду и лишения юных лет.

В конечном итоге та крупная игра, которой он посвятил почти десять лет своей жизни, открыла нам сложность и двойственность его натуры. Какими бы мотивами ни руководствовался честолюбивый потомок Яна Рубенса, поступал он всегда как достойный сын Марии Пейпелинкс, ведя одинокую и упорную, но — мирную! — борьбу за мир на своей земле. Мария когда-то не побоялась пойти против семейства принца Оранского. Рубенс не испугался ни Оливареса, ни Ришелье, ни австрийских и испанских Габсбургов, ни их врагов, ни их союзников. Правда, освободить Фландрию из жадных лап тех и других оказалось все же труднее, чем вырвать изменившего супружескому долгу юриста из когтей обесчещенной вельможной семьи. К тому же Рубенс не располагал оружием, которым с успехом пользовалась Мария для спасения своего супруга, — угрозой публичной огласки.

Мы не знаем, первые ли неудачи или подступающая старость тому виной, но только Рубенс окончательно порвал с политической деятельностью и вернулся к живописи и семье. Вот какое объяснение приводил он сам в письме к Пейреску: «Я принял решение силой разорвать позолоченный узел честолюбия, связывающий мою свободу. Я понимаю, что отставка подобного рода должна происходить в момент взлета, а не в миг падения, что отказаться от услуг Фортуны следует, пока она тебе благоволит, а вовсе не тогда, когда она повернется к тебе спиной. Я воспользовался своим кратким и секретным путешествием, чтобы броситься к ногам Ее Высочества и умолить, чтобы в качестве единственной награды за все мои труды мне было даровано освобождение от всяких миссий и дано позволение служить Ее Высочеству, не покидая своего дома. Выпросить эту милость мне оказалось труднее, чем любую из оказанных мне ранее. На самом деле за мной еще осталось несколько тайных поручений и государственных дел, но ими я смогу заняться, не слишком утруждая себя. С тех самых пор я больше не принимал никакого участия в делах Франции и должен сказать, что ни разу не пожалел о своем решении».364 Итак, Рубенс честно признался в своем честолюбии, которое в очередной раз заставило его слегка исказить истину в выгодном для себя свете. Нам ведь известно, что он решил отказаться от государственной деятельности именно в момент, когда фортуна уже начала поворачиваться к нему спиной. Что с того, что Изабелла наделила его всеми необходимыми полномочиями для ведения переговоров с Генеральными штатами Голландии, если ни Фредерик Хендрик, ни голландские депутаты, ни тем более его же соотечественники не пожелали оказать ему подобной чести.