100 великих литературных героев - Виктор Еремин

Бедный Лесков был потрясен и клеветой, и таким чудовищно всеобщим неприятием никем не прочитанной статьи. Никто не желал слышать его разъяснений – виновен и все! В конце концов Николай Семеновича был вынужден уехать на время за границу – в качестве корреспондента «Северной пчелы» он побывал в Австрии (Богемии), Польше, Франции…

А когда вернулся, вопреки многим ожиданиям не только не покаялся – каяться-то не в чем было, но имел наглость ринуться в бой против петербургского общества с его либеральной демагогией. В 1863 г. писатель опубликовал свои первые повести – «Житие одной бабы» и «Овцебык», у Лескова вышел сборник «Три рассказа М. Стебницкого»,[282] за которым в 1864 г. последовал антинигилистический роман «Некуда».

Сказать, что роман этот стал общественной бомбой – значит ничего не сказать. Впервые в русской литературе (великие пророческие произведения на эту тему были написаны гораздо позже), пусть слегка, пусть лишь в некоторых чертах, только в третьей части романа, однако было осуждено (!) революционное движение. Истерика демократической прессы, фактически осуществлявшей тогда диктатуру на литературной ниве России, не имела границ. Апогеем скандала стала статья кумира революционной молодежи тех лет Дмитрия Ивановича Писарева (1848–1869) «Прогулка по садам российской словесности», сочиненная им в камере Петропавловской крепости, что придавало писаниям психически больного критика особую ауру страдальца. Именно в этой статье имелись знаменитые слова, позорным пятном навечно вошедшие в историю русской и мировой литературы: «Меня очень интересуют следующие два вопроса: 1) Найдется ли теперь в России – кроме “Русского вестника” – хоть один журнал, который осмелился бы напечатать на своих страницах что-нибудь выходящее из-под пера г. Стебницкого и подписанное его фамилиею? 2) Найдется ли в России хоть один честный писатель, который будет настолько неосторожен и равнодушен к своей репутации, что согласится работать в журнале, украшающем себя повестями и романами г. Стебницкого? – Вопросы эти очень интересны для психологической оценки нашего литературного мира».[283] Фактически Писарев возопил: – Ату! – на Лескова, и демократическая толпа ринулась травить его.

Однако, к нашему общему счастью, нашлись и журналы, и писатели, для которых вздорный Писарев был не указ. И первым среди них стал журнал недавнего каторжника Федора Михайловича Достоевского. Статья Писарева появилась в «Русском вестнике» в марте 1865 г., и в том же месяце увидел свет последний номер журнала братьев Достоевских «Эпоха», на страницах которого был опубликован шедевр Николая Семеновича Лескова – очерк «Леди Макбет нашего уезда».[284]

Очерками в XIX в. называли и сугубо художественные произведения. «Леди Макбет…» стала первым очерком из задуманного цикла. Сам Лесков писал известному русскому философу и литературному критику, а заодно ведущему сотруднику «Эпохи» Николаю Николаевичу Страхову (1828–1896): «…прошу Вас о внимании к этой небольшой работке. “Леди Макбет нашего уезда” составляет первый из серии очерков исключительно одних типических женских характеров нашей (окской и частию волжской) местности. Всех таких очерков я предполагаю написать двенадцать…»[285]

Прототипа у главной героини Катерины Львовны Измайловой нет, хотя таковую не перестают искать. «Леди Макбет…» чисто художественное, сочиненное автором «из головы» произведение, и слухи о том, что в детстве Лескова произошла подобная трагедия, беспочвенны.

Писатель работал над очерком в Киеве, в тяжелом душевном состоянии, вызванном широкой общественной обструкцией, что неизбежно сказалось и на самом произведении. В позднейшей беседе с известным писателем Всеволодом Владимировичем Крестовским (1839–1895) Николай Семенович вспоминал: «А я вот, когда писал свою “Леди Макбет”, то под влиянием взвинченных нервов и одиночества чуть не доходил до бреда. Мне становилось временами невыносимо жутко, волос поднимался дыбом, я застывал при малейшем шорохе, который производил сам движением ноги или поворотом шеи. Это были тяжелые минуты, которых мне не забыть никогда. С тех пор избегаю описания таких ужасов».[286]

Очерк оказался в миллионы раз более антинигилистическим и антиреволюционным, чем любое прочее произведение Лескова. Только никто этого не заметил и не понял – ведь Николай Семенович самим Писаревым (!) был объявлен реакционером вне закона. «Леди Макбет нашего уезда» предпочли не заметить!

И напрасно, хотя надо признать, что Катерина Измайлова по сей день не осознана нашим литературоведением. А ведь именно она является той центральной связующей нитью, которая протянулась от «Капитанской дочки» и некрасовских крестьянок к великому пятикнижию Достоевского, к «Анне Карениной» и «Тихому Дону»; именно она, вобрав в себя все своеволье и безудержную разнузданность пушкинского Емельки Пугачева и мощь той, что «коня на скаку остановит, В горящую избу войдет» из поэмы «Мороз, Красный Нос», стала неотрывной, если не главной составной частью чуть ли не каждого героя последних романов Федора Михайловича (в первую очередь Настасьи Филипповны, Парфена Рогожина, Дмитрия и Ивана Карамазовых) или шолоховских Григория Мелехова и Аксиньи.

Почему? Да потому, что именно в образе Катерины Измайловой впервые в истории (в наиболее совершенной в художественном отношении форме) в мир было явлено индивидуальное, личностное воплощение той самой общенародной, сугубо национальной философской мысли А.С. Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»[287] После Катерины Измайловой тема личностного беспощадного, очень эгоистичного, а зачастую и бессмысленного русского бунта стала едва ли не основной в нашей национальной литературе и вытеснила тему лишнего человека. И именно этот личностный бунт на страницах Великой русской литературы невольно создал представление о русском народе как о народе, живущем на постоянном надрыве, о народе неразрывно спаянных неудержной удали и бесшабашности, душевного раздолья и наивной, но ничем не оправданной жестокости и т. д. В наши дни бездарные интеллигенты от кинематографа по-иному русский народ и показать-то не умеют, кроме как конфектно-разухабистыми безрассудными жертвами собственных безграничных страстей. Это уже устойчивый трафарет, тавро принадлежности ко всему русскому.

Однако в русской литературе личностный бунт всегда имеет великую подоплеку: в каких бы формах ни выражался, первоначально он всегда направлен против несправедливости, и ему всегда предшествует долготерпеливое ожидание Справедливости.

Катерина Измайлова была взята замуж из бедных с одной целью – чтобы родила ребеночка и принесла в дом Измайловых наследника. Весь уклад ее жизни, как и было принято в русских купеческих семьях, был построен и организован для взращивания продолжателя рода. Но Катерина в течение пяти (!) лет оставалась неродицей. Многолетняя бесплодность и стала первопричиной ее бунта: с одной стороны, женщина безвинно оказалась тяжелейшей помехой для мужа, поскольку отсутствие наследника для купца – катастрофа всей жизни, и в этом Катерину беспрестанно винили; с другой стороны, для бездетной молодой купчихи одиночество в золотой клетке – скука смертная, от которой впору взбеситься. Катерина и взбунтовалась, и бунт ее стихийно вылился в безумную страсть к ничтожному смазливому приказчику Сергею. Самое страшное, что и сама Катерина Львовна никогда не смогла бы объяснить, против чего бунтует, в ней просто взбесилась темная плотская страсть, спровоцированная незлобным фертом,[288] а дальше события развивались помимо чьей-либо воли, в полном соответствии с предпосланным очерку эпиграфом-поговоркой «Первую песенку зардевшись спеть».

Преступления совершались купчихой по нарастающеей: поначалу Катерина согрешила; затем тайно отравила крысиным ядом старика-тестя, узнавшего о ее супружеской неверности; затем принудила любовника участвовать в убийстве мужа, чтобы не мешал им вести вольную жизнь; а уже затем вдвоем, ради капитала, удушили они маленького племянника мужа, на чем и были застигнуты и разоблачены людьми…

И тут Лесков подвел нас еще к одной, данной только русскому миру теме (видимо, как общефилософская национальная) – теме муки и насильственной смерти невинного младенца. В реальной истории гибель двух мальчиков, жуткая и ничем не оправданная, стала мистической первопричиной двух величайших русских смут – таинственная гибель 15 мая 1591 г. царевича Димитрия Иоанновича стала толчком к Смуте 1605–1612 гг.; всенародное повешение в 1614 г. у Серпуховских ворот московского Кремля трехлетнего Ивашки Ворёнка, сына Марии Мнишек и Лжедмитрия II, стала нераскаянным проклятием царствующего дома Романовых, мистическим возмездием за которое явилось истребление и изгнание семейства в 1917–1918 гг.