Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот - Сергей Сартаков

По штатному расписанию Лапик занимает не бог весть какую должность. Обиходно Галину Викторовну называют куратором. Фендотов, здороваясь с ней, говорит «наш фельдкуратор», ассоциируя это каким-то непонятным образом и с фельдмаршалом Кутузовым и с фельдкуратом Отто Кацем из «Похождений бравого солдата Швейка». Последнее сопоставление не в пользу Лапик, действительно очень милой женщины, но Галина Викторовна на фендотовский гибрид всегда отзывается простодушным смехом. Она и умна, и деликатна, и превосходно разбирается в искусстве, в литературе. Хохочет Галина Викторовна над «фельдкуратором» не потому, что это — броское и точное сравнение. Хохочет она над прошлепом Ивана Ивановича, вообще-то не лыком шитого, но в этом случае не потрудившегося проверить по первоисточнику свою уже немного склеротическую память — кто же такой был этот самый фельдкурат.

Стрельцов подбирал разрозненные листки своих заметок и расчетов, аккуратно подкладывая их один к другому и выравнивая по верхнему левому уголку. Это была отличительная черта его характера: поддерживать на рабочем столе идеальный порядок. Он не смог бы отлучиться из кабинета даже на пять минут и оставить там все, как было у него под рукой, зная, что и секретарша Евгения Михайловна абсолютно надежная и никому не позволит войти в пустой кабинет, защелкнет замок, а ключ возьмет; зная, что в бумагах нет ничего секретного. Просто сверх сил Василия Алексеевича было представить себе, что вот он куда-то уйдет, а после него словно бы отпечатаются грязные следы. Если ехал по железной дороге, то, прежде чем покинуть купе, он все в нем прибирал так, как не сумела бы сделать и самая заботливая проводница. Он не был скаредным, не трясся над каждой копейкой, но не терпел, чтобы в доме или в конторе, где угодно, в пустом помещении бесцельно горел огонь. Рука у него сама тянулась к выключателю, и он вслух или мысленно с удовольствием приговаривал: «Уходя, гаси свет!» Этот святой простоты шаблонный плакатик, налепленный повсюду в непарадных местах, Василий Алексеевич шутя приравнивал к сократовским изречениям, видел в нем глубокий философский смысл, один из главнейших постулатов человеческого поведения вообще.

Он не успел закончить сборы, как снова зазвонил внутренний телефон.

— Василий Алексеевич, голубчик, вы еще на месте? Я спускаюсь к машине. — В голосе Фендотова звучала томительная радость. Он тут же поспешил поделиться ею: — Сейчас мне Павел Никитич Дроздов подарил необыкновенную катушку для спиннинга. Самодельный автомат. Но что за автомат? Вот золотые руки! Вы послушайте. Он сам выбирает леску, сообразуясь с сопротивлением. Рыбы, конечно! Ваше дело, то есть мое дело, — только держать удилище в руках. И сачок наготове.

— Невероятно! — сказал Стрельцов, проверяя, при нем ли очки, авторучка и постоянный пропуск в госкомитет.

— Да нет, это еще не все, — живо отозвался Фендотов, — доскажу в пути. Ну, спускайтесь, голубчик!

А вот в этом, в какой-то наивной детскости своих увлечений, был весь Иван Иванович.

Трудно определить, насколько они мешали делу, может быть даже и совсем не мешали. Во всяком случае, не больше, чем другим людям другие увлечения. Человек не автомат, как «необыкновенная катушка» для спиннинга; он не в состоянии сматывать «леску», всегда точно определяя сопротивление; он может и оборвать леску и упустить крупную рыбу. Это очень досадно, и это все-таки свойственно человеку. Фендотов любил повторять свое присловье: «Никогда не ошибается только тот, кто никогда не ловит рыбы». Работа на заводе дополняла рыбалку, а рыбная ловля — работу на заводе. Фендотов мог самым неподдельным образом «запрыгать от радости» в служебном кабинете, получив вот такую «необыкновенную катушку», и мог безропотно покинуть самый жадный сазаний клев и умчаться в Москву, если этого вдруг потребовали бы интересы завода, даже не очень крупные интересы и даже в законный выходной день.

Иван Иванович стихийно, всей душой отдавался рыбалке, но, кстати, не был уж слишком умелым рыбаком. Если бы его раньше не задурманила именно эта страсть, он мог бы увлечься, допустим, футболом и орал бы и свистел на стадионе, как все завзятые болельщики, сам не будучи способен не только забить гол в ворота противника, но и вообще попасть ногой по мячу.

В машине Фендотов, захлебываясь от радости, объяснил Стрельцову, что Павел Никитич Дроздов придумал к своему автомату и еще совершенно удивительное приспособление. Как только определится, что блесну заглотнула крупная рыба, нажатием рычажка это приспособление отделяется от удилища, по леске сбегает в воду и хватает рыбу за голову сразу со всех сторон шестью крючками, зажимает как в клещи. Тут даже голубому киту вырваться невозможно, только бы сдюжила, не оборвалась леска.

— Не может быть! — вежливо удивлялся Стрельцов, весь еще погруженный в свои расчеты. Он знал: Иван Иваныч теперь до самого госкомитета будет пускать фейерверки в честь необыкновенного- автомата и его молодого изобретателя. — Не может быть! Это же тогда не спиннинг, а какой-то аппарат точнейшей механики. Он или весит двадцать килограммов, или сломается на первом же забросе.

— Василий Алексеевич, это и в самом деле ювелирная работа, но прочность его вне сомнения, и весит он сущие пустяки. Да нам ли с вами удивляться! А мухалатовский аккумулятор? Черт знает какая способная пошла молодежь!

По рангу своему Фендотов сидел на переднем месте рядом с шофером, но беспрестанно поворачивался лицом к Стрельцову и сыпал, сыпал словами, как всегда, когда находился в приподнятом настроении. Тут уже для него не имело никакого значения, что говорит и говорит ли собеседник. Фендотов в таких случаях внимал лишь самому себе. Но видеть собеседника должен был обязательно.

Василия Алексеевича это нисколько не обижало. У кого нет своих странностей или слабостей в характере? Тем более что работается им вместе очень хорошо, Фендотов во всем добрый товарищ. И вообще Иван Иваныч ни капельки не чванлив, хотя имеет и весьма солидную производственную биографию, и высокое образование, и нешапочное знакомство «в верхах», и два ряда орденских колодок, которые, опять-таки не чванясь ими, он из глубочайшего почтения к правительственным наградам любит носить по праздникам.

Так всю дорогу до госкомитета Фендотов и провертелся на переднем сиденье, то и дело оглядываясь на Стрельцова и засыпая его вопросами, но ведя разговор по существу с самим собой.

Госкомитет размещался в новом здании и не был еще как следует обжит. Крепкий запах лака, масляной краски и скипидара заставлял Стрельцова чихать и гнал обильную слезу у Фендотова. Иван Иваныч прикладывал носовой платок к глазам и весело жаловался:

— Собачья старость наступает, Василий Алексеевич. Все время плачу теперь. На морозе, на ветру и в госкомитете.

С этого начался разговор и у «фельдкуратора» Галины Викторовны.

В ее комнате стояло еще два стола, тоже, как и всюду в госкомитете, новеньких, «модерных». Но Лапик занимала комнату одна. Все знали, что она упорно держит круговую оборону, не соглашаясь на соседство двоих курящих мужчин, связанных с нею общей работой. Но эти самые мужчины никак не собирались расставаться с никотинной отравой, а начальство, в свою очередь, не давало согласия на служебную чересполосицу в одном отделе. Галина Викторовна поэтому немного нервничала, чувствуя, что на таких позициях долго не продержаться, и мечтала лишь о том, как бы ей выговорить наиболее почетные и выгодные условия капитуляции.

— Плáчу при виде вас, наш дорогой фельдкуратор, плачу, — сказал Фендотов, отнимая от глаз платок, беря с осторожностью руку Галины Викторовны и церемонно ее целуя. — Плáчу, понимая ваше тревожное положение. И не рискую подать один вполне практический совет.

— Совет? И практический? В самом деле? Рискуйте!

По моде, лиловой помадой с каким-то даже синеватым оттенком, подкрашенные «под утопленницу» полные губы Галины Викторовны растянулись в просторной и влажной, тоже модной, улыбке. Почти незаметным движением головы она пригласила: «Садитесь».

Фендотов, небольшого роста, по-спортивному сухощавый, легко опустился в креслице на паучьих ножках. Стрельцов, более крупный и несколько уже погрузневший, с сомнением подвигал свое кресло, прежде чем сесть.

— Что поделаешь: немного консерватор, — сказал он и нерешительно заложил ногу на ногу. — Люблю устойчивую мебель.

— Ну, вы, положим, консерватор не только в отношении мебели, — отозвалась Галина Викторовна и опять по-модному улыбнулась. — Вы консерватор во всем, кроме лишь, может быть, новой техники. Тут, признаюсь, упрекнуть вас невозможно, вы — на уровне! — Ловкими, очень гибкими руками она поправила прическу, высокую, похожую на стожок свежевымолоченной соломы, повернулась к Фендотову: — Ну, какой же практический совет хотите вы мне подать?