Огненный волк - Елизавета Дворецкая

Едва лодки с мужчинами и Еловой скрылись за поворотом Белезени, Милава снова выбралась из дома. Ее тянуло скорее бежать в лес к Брезю, продолжить начатое дело. И даже лучше, что ведунья ушла — Милаве хотелось повидаться с братом без ее глаз.

Исчезновение Спорины заслонило в глазах родовичей все, даже несчастье Брезя. Но Милава была захвачена мыслями о брате и не думала даже о сестре. «Стать мне трехголовой лягушкой, если она не в Боровиках со Здоровцем своим ненаглядным!» — сказал Вострец, и Милава с ним согласилась. Ведь только этого Спорина и хотела. И теперь некому было помешать Милаве уйти в лес.

Быстрее и легче березового листа Милава скользнула за ворота, бросилась в огород и между гряд пробралась прямо к опушке. «Из избы не дверями, из двора не воротами, прямо в чисто поле! — вспоминались ей слова заговора. — А навстречу мне в чистом поле, в широком раздолье, семьдесят ветров буйных, семьдесят вихрей!» Березовый шум, зарождаясь где-то далеко в лесу, волнами накатывался на нее, ветер трепал рубаху, а Милаве было весело, словно и ее саму нес этот теплый, свежий ветер, и была она легкой и чистой, как сама роса. Без тревоги она оставила набитую, знакомую тропу и побежала прямо через чащу. Маленькая болотница, только этой весной вылупившаяся, выглянула из-под коряги, с любопытством проводила круглыми зелеными глазами живую девушку. Старуха-Лесовуха[145] протянула было корявую лапу, хотела схватить за рубаху и поиграть в загадки, но уловила глуховатым ухом суровый приказ не трогать. «Идет, идет!» — передавалось от одного дерева к другому.

Среди темных великанов ельника Милаве было отчаянно неуютно, холодно, даже березовые листочки в ее волосах свернулись, как будто сжались от страха. Больше прежнего Милаве не хотелось сюда идти. Здесь была самая сердцевина голодного Леса. Но здесь был ее брат, и у Милавы теперь была твердая надежда вырвать его из пасти.

Оглядев крыльцо, Милава осторожно ступила на серые, прогнившие доски, толкнула дверь и оставила ее открытой, чтобы внутрь проникал свет. Теперь можно было разглядеть, что вся избушка ведуньи тесна, как банька, стены ее сплошь увешаны пучками сухих трав, а углы уставлены горшками и кринками. Лавка в избушке была всего одна, и на ней лежал Брезь. Он по-прежнему спал.

В первый миг Милава огорчилась, потом обрадовалась, что наконец-то может хоть подойти к брату. Присев на край лавки, она ласково провела пальцами по его лбу. За прошедшие дни он изменился, как после тяжкой болезни: побледнел, похудел, светлые его волосы потускнели и слиплись, под глазами темнели круги, на щеках отросла неровная щетина. Прямо как у Говорка. Сердце Милавы переворачивалось от любви и жалости, она наклонилась и крепко прижалась губами к его влажному лбу. И тут Брезь пошевелился. Милава распрямилась. Ресницы его задрожали, он открыл глаза.

Взгляд его был рассеянным, тусклым, тоже как у Говорка. Милава ахнула, и Брезь заморгал, сморщился, поднес руку ко лбу.

— Брате, милый! Это я, сестра твоя, Милава! — в тревоге звала она. — Ты меня хоть узнаешь? Это же я!

Брезь отнял руку ото лба, и взгляд его был уже осмысленным и узнающим, только очень усталым. Вглядевшись и узнав сестру, он вдруг вздохнул с облегчением и схватил ее прохладную руку, пахнущую травами, прижал к лицу. Другой рукой Милава гладила его по волосам, и с каждым мгновением ему делалось легче.

— Милава! — прошептал он наконец, приподнимаясь и с трудом садясь на лавке. — Хоть ты одна меня не забыла. А то я и не знаю, на каком я свете теперь, на том ли, на этом ли?

— Брезь, родной мой! — повторяла Милава, разрываясь между печалью и радостью. — Как ты здесь?

— Худо мне, Милава, — прошептал Брезь отрывисто, словно ему не хватало воздуха. — Елова ее не пускает ко мне, а мне без нее не жить. На край бы света побежал — ноги не ходят. Бабка говорит, она скоро с земли уйдет, а я поправлюсь тогда, да только я не поправлюсь, а помру я без нее. Кто она ни есть — она жизнь моя. Говорят, после Купалы — а что Купала, скоро? Не скоро еще?

В глазах его была тревога, страх, что его любовь скоро кончится вместе с жизнью. Сжимая его руки, Милава горячо зашептала:

— Не слушай их, не верь! Не уйдет она от тебя, она твоя будет, навсегда! Только дождись Купалы, а потом она сама к тебе придет и навек с тобою останется! Только дождись ее! Ты мне верь! Слышишь, жди ее! Держись только!

Брезь помолчал, не изъявляя никакой радости.

— А она… — заговорил он наконец. — Ведь плохо ей здесь будет. Меня вот в эту нору посадили, и то хоть волком вой. А ей каково — с неба стянуть да к земле приковать… Зачахнет она у нас от тоски.

— Не зачахнет! — уверила его Милава. — Мы с нее лунный свет снимем, а взамен человечий дух ей дадим, горячий, и будет она жить с нами, как всякая девица земная, и тебе женой будет. Только для этого кровь нужна человечья. Твоя.

Брезь усмехнулся и вздернул рукав рубахи. На его похудевшей руке отчетливо виднелись синие дорожки вен.

— Да хоть всю бери. Мне уже и не надо. Милава огляделась, схватила с очага острый нож Еловы и, закусив губу, полоснула по запястью брата. Кровь обильно хлынула из пореза; Милава торопливо прижала к ране заранее припасенный лоскут, потом перевязала.

— Кровь горяча, кровь кипуча, как запирает Вела ручьи-родники, так я тебя запираю, затворяю, — шептала она, сама не зная, кто научил ее этим словам. — Как вода по весне шумит, так ты шумишь и бурлишь; я твой яр огонь беру, а ты смирись, уймись, до поры затаись.

— Э, да ты ловчее Еловы кровь заговариваешь! — Брезь удивленно осмотрел свое запястье.

Подняв взгляд к лицу Милавы, он вдруг заметил березовые листочки у нее в волосах и протянул руку, чтобы их снять. Милава мягко перехватила его руку.

— Они там растут, — сказала она. — Это мне от берегини твоей. Чтобы не забывала ее. Вот увидишь — и она меня не забудет!

Брезь хотел что-то спросить, но не стал, а только смотрел в лицо Милавы, румяное от воодушевления. Ее чистые, безмятежные недавно глаза были полны веры и силы. Словно проснувшись, Брезь увидел свою младшую сестру совсем другой. Видано ли дело — поймать берегиню? Только в старых баснях говорят о таком, но Брезь поверил ей. Любовь, сделавшая его слабее зайчонка, Милаву наделила силой. Может быть, жара ее сердца и хватит на то, чтобы согреть бессердечную дочь Дажьбога, прекрасную, легкую и холодную, как лунный свет.

Только под вечер Вешничи воротились домой, оглашая Светлую Белезень хмельными песнями после примирительного пиршества у Боровиков. Через три дня Боровиков по уговору ждали в гости к себе, поэтому Берестень тут же велел женщинам готовиться угощать соседей. Елова прямо от реки поспешила к себе в ельник. Хоть она и заперла порог, уходя, а все же ей было тревожно — не пробралась ли без нее к Брезю берегиня?