Другой Ленин - Александр Майсурян

К тому же настроению Ленина относится его знаменитая заметка «Об очистке русского языка» (подзаголовок: «Размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях»), «Русский язык мы портим, — возмущается Владимир Ильич. — Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?.. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести из себя. Например, употребляют слово «будировать» в смысле возбуждать, тормошить, будить. Но французское слово «bouder» (будэ) значит сердиться, дуться. Поэтому будировать значит на самом деле «сердиться», «дуться». Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»

Позднее (спустя десятилетия) эта короткая заметка Ленина стала едва ли не «знаменем контрреволюции» в области языка. Может показаться, что она вполне совпадала с настроениями либералов 1918 года. Но это, конечно, не так. Ленин вовсе не был в этом вопросе «ретроградом» (что видно по его собственным текстам), просто, как революционер, привычно бичевал любую действительность, в том числе и революционную.

В феврале 1921 года Ленин беседовал с молодыми художниками. Ему прочли стихи Маяковского, на что он заметил, что сокращения, которые употребляет поэт, засоряют русский язык.

«Да вы же первый, — возразил ему художник Сергей Сенькин, — ввели эти сокращения — Совнарком и т. д.».

«Владимир Ильич начал очень комично каяться в своих грехах, — вспоминал Сенькин, — что и он повинен в этом, что испортил великий, могучий русский язык тем, что сам допустил наименования «Совнарком», «ВЦИК». Мы, наоборот, взяли под свою защиту сокращения, доказывая их удобства».

Разумеется, борьба Ленина за переделку языка отразилась и в фольклоре. Вот один из анекдотов 70-х годов:

«Однажды Ленину прислали телеграмму из провинции: «Шкрабы голодают».

— Кто, кто? — не понял Ленин.

— Шкрабы, — сказали ему, — это новое обозначение для школьных работников.

— Что за безобразие называть таким отвратительным словом учителя! — возмутился Владимир Ильич.

Через неделю пришла новая телеграмма: «Учителя голодают».

— Вот — совсем другое дело! — обрадовался Ленин».

«Ленин матом не ругался». У революции хватило смелости замахнуться (правда, не очень успешно) даже на «святая святых», наиболее сокровенную часть русского языка — проще говоря, на матерную брань. Как к матерщине относился сам Владимир Ильич? Хотя мы знаем, что он очень любил крепкие, сочные и энергичные выражения, в его сочинениях невозможно обнаружить мата. «Ленин матом не ругался, — замечал В. Молотов. — Ворошилов — матерщинник. И Сталин — не прочь был».

Почему же, без стеснения употребляя словечки вроде «говно» или «говняки», Владимир Ильич так деликатно сторонился мата? На первый взгляд это может показаться загадкой. Но никакой загадки здесь нет: весьма многие большевики считали, что матерная брань насаждает в обществе дух неравенства (в первую очередь — в половой сфере, в отношениях между мужчиной и женщиной). И поэтому старательно избегали ее. Очевидно, такого мнения придерживался и Владимир Ильич.

Наиболее подробно эту точку зрения выразил Лев Троцкий, который писал в 1923 году: «Можно сказать, что по общему правилу, — конечно, исключения бывают, — сквернослов и ругатель презрительно относится к женщине и без внимания к ребенку… Брань есть наследие рабства, приниженности, неуважения к человеческому достоинству, чужому и собственному, а наша российская брань — в особенности. Надо бы спросить у филологов, лингвистов, фольклористов, есть ли у других народов такая разнузданная, липкая и скверная брань, как у нас. Насколько знаю, нет или почти нет. В российской брани снизу — отчаяние, ожесточение и прежде всего рабство без надежды, без исхода. Но та же самая брань сверху, через дворянское, исправницкое горло, являлась выражением сословного превосходства, рабовладельческой чести, незыблемости основ… Два потока российской брани — барской, чиновницкой, полицейской, сытой, с жирком в горле, и другой — голодной, отчаянной, надорванной — окрасили всю жизнь российскую омерзительным словесным узором. И наследство такое, в числе многого другого, получила революция».

Троцкий призвал искоренить матерную брань. Это начинание было с удовольствием подхвачено печатью. Одна из карикатур того времени изображала матерщину в виде царицы — «Ея величества ругани», которая еще «царит» в казармах, на заводах и в общежитиях. Но вокруг трона уже толпятся возмущенные люди с плакатами: «Долой царицу!» Поэт Черский писал в журнале «Военный крокодил»:

В казарме нам доныне сплошь и рядомТяжелый мат откликнется в ушах.Нам Троцкий указал бороться с этим ядомИ объявил ему упорный, грозный шах.

В иных шутках явственно сквозила ирония по поводу развернувшейся кампании. На рисунке Ивана Малютина два рабочих под портретом Троцкого играют в шахматы, и один из них с досадой говорит другому: «Эх, Саша, объявил бы я тебе сейчас мат, да нельзя… Троцкий не велит».

На другом рисунке в журнале «Красный перец» под таким же портретом собралась целая «лига по борьбе с руганью». Матрос и извозчик сидят, боязливо зажав ладонями рты, чтобы нечаянно не вылетело словечко. «Звездочкой отмечено место представителя грузчиков. Не вытерпел — ушел»…

Атака на матерщину довольно быстро захлебнулась. Мат продолжал «царить» и в казарме, и на заводах, и в быту. Однако революция все-таки добилась в этом отношении совсем неожиданной, и даже, наверное, нежеланной «победы». Из речевого оборота напрочь исчезло матерное богохульство. Правда, произошло это только потому, что сам священный ореол вокруг таких слов, как «Бог», «Христос» или «Святой Дух», сильно потускнел, померк. Они стали в большинстве случаев «неприличными», были официально поставлены едва ли не ниже самих ругательств.

Революция в одежде. «Революцию в одежде» в России начал не Ленин, она развернулась сразу после Февраля. Еще Керенский шокировал многих своей простой одеждой: френчем защитного цвета, рабочей курткой — совершенно непривычными одеяниями для министра. Это была революционная одежда — символ всеобщего равенства. И. Гуревич в мае 1917 года опубликовал такую заметку под заголовком «Удивление»: «Одна бывшая «ее высокопревосходительство», жена видного сановника старого режима, сказала: