Белые лодьи - Владимир Афиногенов

А Мамун и внешность-то имел подходящую для своего характера — полный, с лицом бабьим и рыхлым. И он вздрогнул, когда вдруг из уст Чернодлава вырвались непонятные слова, которые произнес древлянин, не поднимая головы и не открывая глаз:

— Возбужденные, мы поднимаемся на ветрах, как на наших конях, а вы, смертные, можете видеть лишь наши тела. Это мы, вкушающие небо, реющие в нем, как птицы, мы, великие, в лунные четверти посещаем превосходную гору…

Мамун невольно посмотрел наверх и увидел луну в своей четверти. «О чем бормочет этот житель темных лесов?! Что означают сии слова, отдающие страхом?..»

Чернодлав, будто догадавшись, о чем сейчас подумал полянский жрец, открыл глаза и остро впился взглядом в его лицо. И Мамун почувствовал, как этот пронзительный взгляд властно действует на все его существо и как заметно слабеет воля. Но служитель Перуна не в силах был отвести и своего взгляда от горящих глаз древлянина, в которых плясали огненные блики от костровых горящих поленьев.

— Хочешь, Мамун, полетим вместе?.. Я покажу тебе горную вершину, с которой можно достать солнце, где в дни смены луны в этой горной округе слышатся звуки бубнов, раковин, свирелей, где парят мудрецы на диковинных птицах… Эта гора зовется Меру. А сейчас как раз смена луны, ее четверть… Слышишь, Мамун?..

— Слышу, но уразуметь не могу… Разве можно достать Ярило?! Очнись, человек дрёмного леса! Если не хочешь, чтоб тебя, как ведьмака, проткнули осиновым колом… Летают только души умерших, а мы живые…

— Верно, но мы не такие, как все… Мы — служители богов. И даже князьям далеко до наших помыслов и устремлений… А ты еще не познал это и лучшего не изведал. Ты только кланялся своим архонтам, а они унижали тебя, особенно тот, с темными волосами. Дир.

— Да, Чернодлав, Дир ненавидит меня…

— Вот видишь… Князья киевские, как и наш старейшина Ратибор, бесспорно великие, но они земные люди, мы же можем обретать бессмертие, только нужно захотеть… Понимаешь, захотеть! Решайся, Мамун, идем, я покажу, что нужно сделать, чтоб души наши вылетели из тела и понеслись в страну Верхнего мира… Вон туда, где скопление звезд, которые мы называем Власожельцами. А как только Власожельцы да Кола в зорю войдут, а Лось головою станет на восток[133], наши души вернутся и войдут в наши тела…

Взгляд Чернодлава все больше и больше завораживает киевского жреца, и уже не было сил отказаться от его заманчивого предложения… И Мамун согласился.

Потом он строго-настрого наказал костровым следить за огнем, проверил запасы на ночь дров и угля и с Чернодлавом отправился по Боричеву узвозу вниз, к Днепру, потому как древлянин заявил, что им нужно укрыться в таком месте, где бы их никто не сыскал. Когда такое место нашли, в пещерке, под крутым речным берегом, Чернодлав попросил подождать и тут же исчез.

Всякое могло помыслиться Мамуну, например, что Чернодлав собирается устроить ему подвох, после которого сможет занять место на капище Перуна, а то и вовсе умертвить киевского кумирнеслужителя… Но, как уже говорилось, Мамун был доверчив, и такое на ум ему не приходило. А потом ведь действительно ничего подобного древлянский жрец делать не собирался, он имел намерение совсем иное…

Наконец-то появился запыхавшийся Чернодлав, держа в руках три шеста, шерстяной войлок и медный сосуд на четырех ножках, больше напоминающий жаровню. За плечами древлянина болтался туго набитый мешок. Чернодлав тут же обратился к Мамуну:

— Иди найди несколько камней и обмой их в реке. Потом насобирай сухих дров и возвращайся.

Сам он вдел в песчаное дно пещеры три шеста, наклонил один к другому, завязал наверху и натянул на них войлок.

Получился шалаш. Посреди него древлянин установил медный сосуд, взял мешок, запустил в него руку, вытащил ее, разжал ладонь и с удовлетворением потянул носом. На ней горкой лежали семена конопли…

В проеме пещеры, освещенном лишь бледной ущербной луной, возник силуэт Мамуна. Он высыпал возле шалаша дрова и камни.

— Вот и хорошо, — сказал Чернодлав. — Я сейчас разведу в шалаше огонь, раскалю медный сосуд с камнями, а потом позову тебя. Ты подлезешь под войлок, и мы начнем париться…

— Зачем париться? — наивно спросил киевский жрец.

— Узнаешь…

Древлянин бросил камни в сосуд, разжег огонь и, когда они раскалились, высыпал на них горсть конопляных семян… Кверху с шипением рванулся пар, в шалаше сразу же стало так жарко, как в хорошей византийской терме.

Чернодлав снял с себя одежды и, оставшись в чем мать родила (хотя рожают ли таких бесов земные женщины?!), крикнул Мамуну:

— Залезай!

Служитель Перуна протиснулся вовнутрь шалаша и, вдохнув запах жженой конопли, сразу почувствовал головокружение, но не такое, какое случается от переутомления, а как если бы он начал раскачиваться на качелях.

Эти мысли о качелях, которые устраиваются язычниками в праздник Проводов лета, завладели Мамуном, пока он раздевался и усаживался поудобнее возле медного сосуда.

Через несколько мгновений киевлянина прошиб пот, и он как бы остудил разгоряченное тело, сделав его легким. И когда Мамун закрыл глаза, он увидел себя в яркую лунную ночь на берегу Лыбеди среди предивных девушек, которые, расплетая косы, ходили в длинных белых сорочках и пели грустно:

Миновало-минуло лето красное,Следом осень спешит желтолицая,Облетели цветы  —  горят ягоды,Одни ягоды ярко-алые…

Так хорошо Мамуну — хоть плачь… И душа рвется наружу, радостно и тревожно.

Конечно же, он не заметил, как, прихватив свои одежды, выскользнул из шалаша Чернодлав и, встав за войлоком, отдышался, хотя ему стоило огромного усилия воли заставить себя оторваться от медного сосуда и не вдыхать более дурманящий запах конопли… Он оделся и стал медленно ходить вокруг шалаша. Шаги его были бесшумны, как у рыси, вышедшей на охоту… Да он и походил сейчас на зверя, караулящего жертву, которая сидела там, внутри, и наслаждалась…

— Пора! — прошептал Чернодлав, остановился и приблизил лицо к войлоку. — Мамун, ты слышишь меня?

Еле различимое «слышу» прозвучало в ответ.

— А видишь на лесной поляне чудесную птицу? Она в золотом оперении, на голове ее изумрудный хохолок, и вся она залита ярким солнечным светом.

— Вижу… — снова тихо донеслось из шалаша.

— Подходи к ней, не бойся… Птица сама зовет тебя и говорит. Слушай внимательно, что она говорит… «Мы с тобой отправимся, почтенный, в страну Верхнего мира, где в сияниях звезд вздымает вершину гора Меру… Я понесу тебя на своих крыльях, взойди на меня, дваждырожденный, взбирайся… И мы полетели… Видишь, что на пути как бы стремятся навстречу стоящие впереди деревья, земля вместе с морями, лесами, борами, горами как бы взметывается вихрем моих крыльев… Держись крепче, Мамун… Сейчас мы уже поднимаемся к звездам. Ветер свистит в твоих ушах, и ты видишь многообразные лица людей, сидящих на разных птицах и поющих. Пой вместе с ними, Мамун! Ведь тебе легко и радостно…