Белые лодьи - Владимир Афиногенов

В толпе завыли в голос женщины, видимо жены осужденных, а может быть, матери или сестры.

«Хорошо, что мои родители далеко отсюда, на границе днепровских лесов и степи, хорошо, что не видят моего позора… А голова?! Что ж голова, сожгут и ее… Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог…» Кузьма свободно шевельнул плечами.

Первым палач повел на лобное место десяцкого. Перед тем как поцеловать ката, он все-таки поднял голову и поклонился людям, как бы просил прощения. Потом сказал громко:

— Слава, слава Перуну, иду к тебе, бог!

Настала очередь Кузьмы. К нему подошел кат. И только протянул руку, чтобы взять его за локоть, как рядом стоявшая Деларам сдернула с плеч цветастый плат и накрыла им голову осужденного, да так ловко, что палач не успел ей помешать.

Толпа одобрительно загудела:

— Молодец, девка!

— Ай да степнянка!

— Отхватила себе парня!

— Хорошая будет пара, хорошая!

— А ну крикнем радостно: «Слава Перуну — громовержцу и повелителю Небесного Огня!»

Крикнули. И снова прозвучало:

— Слава! Слава!

Троих остальных, которым не успели отрубить головы, помиловали, как и Кузьму.

Это тоже давний обычай славян — сохранять жизнь осужденному, если девушка из толпы зрителей изловчится и сумеет накинуть на жертву платок, но потом помилованный должен на ней жениться, пусть она будет уродиной или красавицей.

Теперь можно объяснить, почему, подговорив Деларам на сей поступок, великий князь Дир пожалел на мгновение об этом… Он любил ее и знал, что она будет женой его дружинника. «Ну и что с того? — напрашивается вопрос. — Будет она числиться в женах его подданного понарошку, и только!» Ан нет! У славян и на сей счет существовал жесткий закон — не трогать чужих жен, если даже имеешь над ними и их мужьями полную власть. Это уже потом, в поздние времена, развращенные крепостники выдумали «право первой ночи»… тогда же подобные прелюбодеяния карались страшной смертью: нарушившего закон вместе с женщиной, пусть даже отдавшейся по любви, а были и такие, живыми закапывали в землю.

Кузьма тут же, при всех, низко поклонился Деларам, а потом князю Диру. Только сейчас он разгадал тайну его хитрой блуждающей улыбки. Значит, это он подговорил дочь печенежского боила спасти ему жизнь, пожертвовав своею любовью… Значит, очень дорог ему дружинник.

— Благодарю тебя, княже! — сказал Кузьма. — Придет время, и я докажу еще не раз свою верность.

— Я знаю об этом, — ответил Дир.

Стоявший рядом с ним Еруслан поздравил молодца с возвращением к жизни, хотя и ревновал его к великому князю.

А у Лагира слезы умиления выступили на глазах, когда он увидел, чем закончилась казнь над гриднями Дира. Все-таки четверо живых из десяти — тоже неплохо…

И тут он увидел Вышату, тоже довольно улыбающегося. К нему протиснулись трое — крепкий еще старик, парень и мальчишка лет тринадцати, поговорили о чем-то, а потом боил — управляющий всеми вымолами Киева и кораблестроением на Почайне — подозвал алана. Когда тот подошел, он сказал ему:

— Вот знакомься… Дед Светлан, его сын Никита и внук Марко. Просил за них сам Аскольд. Марко возьмешь ты, пусть учится кисть держать. Авось, как и у тебя, получится… А Светлана и Никиту я к себе беру, корабельщиками. Древляне они.

В жертвенных кострах горели тела казненных, и Кузьма расширенными глазами смотрел на вздымающийся к небу огонь, испытывая некоторое оцепенение. Деларам, стоящая рядом, держала своего суженого за руку и молчала, видимо догадываясь, что творится сейчас в душе его, избежавшего подобной участи.

Потом, будто очнувшись, Кузьма прижал к груди печенежскую деву и, подняв на руки, понес к теремному двору, куда удалились уже со своими женами и детьми князья киевские.

Солнце совсем скрылось за низинный берег Днепра, лишь грязно-серые облака с багровыми понизу полосами тихо застыли над земными далями, словно вобрали в себе их вечный покой и святую мудрость.

Провели на убой и двух волов. Жрец Чернодлав, облаченный в белые одежды, собственноручно забил животных (кровь густо забрызгала его длинную рубаху) и указал жезлом на тот огонь, на котором они должны быть сожжены. Затем снял с себя рубаху и тоже бросил в костер. Она сгорала в пламени, а отблески падали на голую волосатую грудь колдованца и его жилистую шею.

У одного скомороха он попросил бубен и начал колотить в него, медленно заходясь в танце. Мамун с любопытством наблюдал за древлянским жрецом и находил в его действиях то, что не вписывалось в общие правила священнодействия, принятые на киевском капище. Он, Мамун, никогда не стал бы сам умерщвлять жертвенных животных, даже петухов резали специально выделенные для этого люди, и этот непонятный танец с бубном… «Да, наверное, так положено у них, в лесах… — подумал Мамун. — Поглядим, что дальше будет…»

А тут и скурры поддержали Чернодлава — и пошла потеха: тоже скинули свои шутовские наряды и, оставшись по пояс голыми, стали орать и делать телами непристойные движения, а какой-то выхватил из костра горящую головешку и почал тыкать ею в морды смердов и ремесленников. Хохотал при этом и кричал неистово:

— На праздник пришли… живоглоты… Вот вам праздник! Огнем подавитесь!

Люди шарахались от полоумного скомороха, но потом его изловили и сильно отдубасили.

Тут и древлянский жрец перестал стучать в бубен и кривляться, сел, поджав под себя ноги, и застыл, словно изваяние.

Темнота опустилась на Киев, и народ начал расходиться по домам. Ушли и скоморохи, забрав с собою окровавленного товарища.

Грозный Перун после столь обильного жертвоприношения подобрел: уже не блестели жадным огнем его жемчужные глаза, и золотые усы не дергались в свете костров; на его голую серебряную макушку луна размером в четверть проливала бледные лучи свои, и застывший идол походил сейчас обликом на статую Будды, которую приходилось видеть киевским рузариям, и Чернодлаву тоже, посетившему с купеческим караваном восточные страны. От местных мудрецов он услышал много интересного, но и сам знал от диких шаманов то, чего не ведали славянские кумирнеслужители.

Мамун снова с большим интересом уставился на застывшую, словно орел на круче, фигуру Чернодлава и ждал, что скажет или что сделает далее этот странный колдованц, похожий скорее на печенега или угра, нежели на руса.

Жрец Перуна был по натуре человеком доверчивым, но высокая служба на капище главного языческого бога сделала его гордым; он занесся круто и поэтому обижался на киевских архонтов, особенно на Дира, которые, как казалось Мамуну, не оказывали ему подобающее внимание. Хитрый Чернодлав, проведя с ним несколько дней и ночей, понял это. А древлянскому жрецу сразу не пришелся по сердцу Аскольд, мудрый и дальновидный политик; а известно, что два катящихся камня, столкнувшись, отскакивают друг от друга, высекая искры… Другое дело Ратибор. Тот тоже сильней муж, но что-то такое таилось в душе старейшины древлян, что иногда делало его покладистым… Вот почему Чернодлаву до сих пор удавалось с ним ладить, хотя ненавидел его смертельно за недоверие и насмешки.