Джентльмены-мошенники (сборник) - Эрнест Хорнунг

– Где Бэннон? На входе?

В ответ другой, бесстрастный голос:

– Нет, час назад я отправил его к Мюррею.

Вот и все! Несколько слов, казалось бы, ни о чем и совсем ничего – об извивающемся у них в руках юном Моберли Гримси.

– Пустите меня! – вскричал он, попытавшись пинаться и обнаружив, что ноги его тоже обездвижены. – Я пришел… я искал, где… Хватит! Уберите…

Чей-то палец пытался своротить его адамово яблоко; рука, зажавшая рот мистеру Моберли Гримси, пресекла его дальнейшие протесты. Четверо мужчин – по одному на каждую конечность – аккуратно подняли его с полу. Свою ношу они несли в торжественном молчании, словно гроб. Рот Гримси зажимала уже не рука, а импровизированный кляп из платка. Они повернули раз, другой. По тихому эху их шагов и по скученности носильщиков юный Гримси догадался, что его несут по какому-то тоннелю, хоть и не по тому же самому, где ему выпал случай незамеченным подобраться к ничего не подозревающему почтенному собранию.

Едва он задумался, куда его тащат, как вдруг шум города, доносившийся до сих пор откуда-то издалека, стал оглушительным, как театральный гром. Гримси обдало холодным воздухом – значит, они уже на улице. Но его голову накрыли чьим-то пальто, так что видеть он не мог. Его мягко опустили на тротуар, а через долю секунды и пальто, и кляп, и похитители исчезли без следа.

Он поднялся на ноги, потер лоб и обнаружил, что находится в тускло освещенной незнакомой аллее. Все произошло так быстро, что сейчас, в полумраке и одиночестве, было совсем нетрудно убедить себя, будто все это – просто жуткая фантазия. Гримси подошел к перекрестку и посмотрел на указатель. На одной стрелке значилось “Джейн-стрит”. Во второй какой-то сорванец разбил лампочку, и с чем пересекалась Джейн-стрит, разобрать было невозможно.

Он вернулся обратно, пытаясь разобраться, откуда его только что так нелюбезно вынесли, но все дома на улице – старомодные кирпичные фасады с коваными решетками на дверях и окнах – выглядели безжизненно и совершенно безлико.

Вдруг Моберли Гримси бросился бежать. Он должен кого-то найти! Ведь ему в голову пришла удивительнейшая мысль, и пока он пытался сообразить, где находится, его подсознание думало о совсем других вещах. Через два квартала ему повстречался молодой человек, который, помахивая тростью, поворачивал с боковой улочки. Гримси церемониться не стал.

– Не правда ли, – вскричал он, остановив молодого человека простейшим способом – встав у него на дороге, – не правда ли, что сегодня утром Джон Д. Рокфеллер играл в гольф у себя дома в Кливленде, Огайо, и сыграл ниже пара?!

Прежде чем ответить, молодой человек помедлил. Наконец сказал:

– Мое знакомство с мистером Рокфеллером ограничено лишь газетными сплетнями. И, – тут он улыбнулся, – полагаясь на сей авторитетный источник, я, пожалуй, могу вас заверить, что да, сегодня утром мистер Рокфеллер был в Кливленде. Об этом как раз упоминалось в дневной газете, которую я читал всего час назад.

– В таком случае каким образом, – продолжал Моберли Гримси, подняв палец, чтобы придать вес своему заявлению, – каким, черт подери, образом я мог видеть его меньше чем полчаса назад запанибратствующим с мистером Карнеги всего в ста ярдах отсюда?

– Удивительное явление, – успокаивающим тоном согласился молодой человек. – Идемте! Вам в ту же сторону, что и мне, надеюсь? Попробуем на ходу разобраться, что происходит.

Гримси вдруг пришел в себя. Рассмеявшись, он принялся рассыпаться в извинениях за столь бесцеремонное нападение – причем на истинного джентльмена, судя по его реакции на неожиданные обстоятельства.

– Прошу вас, объясните мне, как выбраться из этой дыры, – сказал Гримси. – Я, кажется, схожу с ума. Только что со мной произошло нечто совершенно невероятное, и, сказать по правде, я даже не уверен… Я заблудился! – прервал он вдруг свои бессвязные речи. – Если вы укажете мне путь, обещаю больше не злоупотреблять вашим великодушием.

– Я сделаю кое-что получше, – ответил незнакомец, подхватывая Гримси под руку. – До Нью-Йорка тут всего пара шагов. Я вас провожу.

И в самом деле, там была всего пара шагов. Под взглядом опытного проводника лабиринт улиц расступился, и перед ними вдруг раскинулась Шестая авеню, да так внезапно, как в лесах Мэна иногда натыкаешься на небольшое озерцо. Гримси оглянулся и посмотрел на вход в знакомый ему Нью-Йорк.

– Я просто искал какое-нибудь необычное место, чтобы там поужинать, – объяснил он и неловко добавил: – Благодарю вас. Не стану больше злоупотреблять вашей добротой. Вы, несомненно, считаете меня безумцем, но поверьте…

Его проводник поднял сухощавую руку в перчатке и улыбнулся.

– Если вы еще не ужинали, – предложил он, – давайте сделаем это вместе. У меня есть и время, и аппетит. Возможно даже, что я смогу вам помочь.

Проницательные серые глаза незнакомца изучали юного Гримси. Его беспокойный дух истосковался по приключениям, и, судя по всему, случай привел к нему этого малого не зря. Он повел вяло протестующего Гримси на Пятую авеню и там, пройдя еще квартал к северу, повернул в решетчатую дверь особняка. Их немедленно приветствовала изысканно одетая личность – истинный maitre d’hotel, со всеми атрибутами своей профессии. В изумлении Гримси проследовал по коридору с пышным ковром в небольшую комнату, укутанную бархатными шторами и согретую пламенем каменного камина. Похоже, его провожатый оказался персоной весьма значительной.

– Могу ли я посоветовать filet de sole, мсье Годаль? – сказал maître d’hôtel по-французски.

– Годаль! – восторженно вскричал юный Гримси. – Неужели вы Годаль?!

Да, судьба привела на помощь незадачливому Гримси, чьи лучшие друзья были знакомы ему лишь по газетам, не кого иного, как Годаля. В приступе восторга юный счетовод даже схватил великого вора за руку. Не его ли имя давно стало нарицательным? Надо сказать, его колоритная личина молодого прожигателя жизни не исчезает со страниц газет, и даже вне круга личных знакомых его знают просто как Годаля – как мы знаем Мэтти, Коро, Наполеона или Фатиму. Имя Годаль объяснений не требовало[121].

Не успели со стола исчезнуть вонголе – крошечные, не больше монетки в десять центов, – как Моберли Гримси, который до того был польщен происходящим, что просто лучился, ни с того ни с сего пустился в пространный рассказ. Он не умел молчать о том, что было у него на уме.

Годаль слушал причудливую историю Гримси и внимательно его разглядывал. Ему были симпатичны люди подобного типа – рыжий, короткая стрижка, веснушки, светло-карие глаза, непринужденная манера носить костюм, пусть даже пошитый не на заказ.

– Женщина! – сказал Годаль. – Эта старушка – расскажите о ней. Ведь вы ее узнали? Кто она?

– Как зовут женщину, – попытался припомнить Гримси, – которая купила остров в Мексиканском заливе, чтобы спасти пути миграции прибрежных птиц?

– Миссис Джеремайя Тригг, – ответил Годаль, и его тонкие пальцы вдруг перестали поглаживать ножку бокала.

– А! Да! Миссис Джеремайя Тригг! – воскликнул юный Гримси и уставился на своего собеседника, решив, что раз тот замер, то потерял интерес. На самом деле все было совсем наоборот.

Джеремайя Тригг дожил до семидесяти с лишним лет в роли, которую на Уолл-стрит принято называть “акулой”. Главной его специальностью были кредиты – онкольные кредиты. Тем не менее его гений – в быту проявлявшийся лишь в раздражительности и чрезмерной любви к чужому золоту – твердо рулил несколькими великими наследными состояниями, которые, стоило ему умереть, начали нести убытки. В миру его считали бессердечным скупцом – впрочем, в кулуары публика никогда не допускалась. Но на смертном одре он оставил все свои семьдесят миллионов долларов на благотворительность, причем не от себя, не чтобы очистить свое имя, а по усмотрению жены, весьма уважаемой в свете дамы. В завещании было сказано, что распоряжаться распределением благотворительных денег его супруга должна по велению своего доброго сердца.

Однако не успела она вступить в права распорядителя фондом, как ее осадила целая армия назойливых охотников до благотворительности; они умоляли, врали, угрожали во имя жалости, справедливости, патриотизма и прочих слов, которые в ходу у подлой породы профессиональных паразитов.

Вскоре добросердечная женщина, которая больше всего на свете любила простой домашний уклад и открытость всему миру, была вынуждена отгородиться от всех, подобно узнику, которого стражники берегут от бушующей толпы; ей пришлось соорудить массу бюрократических преград для докучливых мира сего, притом что с куда большей радостью она помогала бы всему миру.

– А что мужчина? – спросил заинтересованный Годаль. – Он постучал ногой, послал ее обратно и велел идти заново?

– Да.

– Опишите его.