История новоевропейской философии - Вадим Васильев

— Это не преследовалось?

Нет, нет конечно, это только приветствовалось, я думаю. Это было широчайшей практикой тогда. Абсолютно не преследовалось. Но потом‑то он раскрыл имя, он не скрывал имя Юма, он вообще говорил, что «я люблю переводить Юма» и много о нем писал. Но факт в том, что он был редактором газеты и в этой газете был опубликован этот перевод; и с Кантом он постоянно общался и ходил к нему на обеды.

И вот я думаю, Кант‑то читал газеты (я говорил, что он очень любил), уж Кенигсбергскую литературную газету он всегда от корки до корки прочитывал. И, разумеется, он прочитал и этот текст, а эта глава очень яркая такая, в когнитивном смысле это квинтэссенция юмовского раннего скептицизма такого — вот он говорит о субъективности причинности и т. д., о том, что он находится в ситуации полной растерянности — до того довел себя скептицизмом; но потом, правда все это он отрицает, но, тем не менее, эффект на читателя производится. И вот, видимо, Кант спросил Гамана — что это за текст (как редактора, естественно, он мог его спросить) и Гаман, видимо, ему рассказал и кто автор и думаю, если Кант заинтересовался, то возможно Гаман ему пересказал и это содержание третьей части первой книги трактата

— почему причина всегда необходима — вот та ключевая глава, в которой юмовский анализ каузальности сдержится. Именно этот анализ и стал толчком для совершенно нового направления исследования, как сам Кант говорил.

Вот этот аспект, это исследование и результаты, которые из него вытекали, в результате образовали второй столп кантовского критицизма, который условно можно именовать коперниканским. Вот есть один столп — трансцендентальный идеализм, второй — коперниканский столп, и третий — критический, ограничительный столп. Этот образ столпов я заимствую у одного немецкого автора (Шмидта); довольно удачный образ, на мой взгляд.

Так вот, что же тут все‑таки произошло, в чем суть проблемы? А проблема в том, что Кант вдруг осознал (уж не важно, что и как в реальности на него воздействовало), что не понятно, как понятия (категории) рассудка могут применяться к предметам чувств — вот в чем новая и неожиданная проблема. Почему неожиданная, потому, что в ранней установке она не могла просто возникнуть. Дело в том, что если мы количественно лишь различаем чувственность и рассудок, то тогда проблемы взаимной пересекаемости концептов рассудка и предметов чувств не возникает: они однородны и естественно должны совпадать, т. е. автоматически должны применяться (понятия к предметам). Но если мы жестко развели рассудок и чувственность, если сказали, что представления рассудка (т. е. априорные понятия) и формы чувственности (а стало быть и предметы, которые даны в чувствах) совершенно разнородны, то на каком основании мы считаем, что мы с помощью понятий рассудка можем познавать природу, данную нам в чувствах? Ведь если мы признаем, что рассудок отделен от чувств, это все равно, что мы признаем, что в нем есть ампирные понятия, заметьте. Потому, что если бы мы считали, что все рассудочные понятия берутся из опыта, а опыт связан с чувствами, то тогда (качественного) различия бы не было чувственности и рассудка. Значит, есть априорные понятия. Вот есть априорные понятия и есть мир явлений — они независимы. А откуда совпадение?

Или нет, вы хоте сказать, совпадений? Но как же нет, мы же пользуемся, и весьма эффективно, такими понятиями, как причина, например, в познании вещей. как субстанция. все это работает, значит, есть какое‑то совпадение. А как оно может быть? Влияния нет. Предустановленная гармония? Вот если бы вы Канту сказал бы о ней, он бы вас точно на куски порвал, потому, что он это понятие ненавидел еще больше, чем понятие абсолютного пространства Ньютона, он считал что это понятие — оно сводит на нет всякую философию. Сказать «предустановленная гармония» — это все равно, что признаться в собственной философской неполноценности. Вот до чего резко Кант высказывался — аллергию это вызывало у него.

Значит, не предустановленная гармония… что делать? И вот эта новая проблема на десять лет отсрочила продолжение Кантом написания своей диссертации. И именно из этой проблемы выросло знаменитое кантовское учение о разделении аналитических и синтетических суждений, исследование возможности априорных синтетических суждений. И именно из проблем, которые выросли из этого вопроса появилась, наконец, знаменитая (еще более знаменитая) кантовская теория сознания и теория активности субъекта, которая прославила кантовскую философию и которая послужила отправной точкой для последующих мыслителей: таких, как Фихте, к примеру, или уже упоминавшиеся мною другие фигуры. Т. е. вот именно этот, казалось бы, невинный вопрос содержит в себе зародыш будущей кантовской философии в самом специфическом ее аспекте, в учении об активности познающего субъекта.

Дело в том, что решение этой проблемы виделось Канту следующим образом; принципиальные формы этого решения он понял сразу, как решать, но конкретная разработка доказательств, требующихся для реализации этой программы, отняла очень много времени (а абрис решение, был ясен изначально). Оно так примерно выглядит: априорные понятия должны составлять условия существования явлений. Точно так же, как пространство и время содержат в себе условия возможности явлений, так же и рассудочные понятия должны содержать в себе формальные условия возможности предметов опыта. От этих понятий должна зависеть возможность существования предметов опыта. Иными словами, раньше, говорил Кант, думали, что понятия зависели от вещей — есть вещи, а потом возникают путем абстрагирования понятия, а более перспективным, а в результате окажется, что истинным, является тезис, согласно которому вещи зависят от понятий.

Вот этот переворот в мышлении в современной философии Кант и назвал коперниканским. Иногда недоумевают — почему коперниканский, казалось бы, наоборот, птолемеевский переворот: раньше считали, что человек как бы на периферии находится познания, а человек пассивно его отражает, этот мир, согласно кантовским словам. А теперь человек получается находится в центре мира, и вокруг него вращаются вещи, — это Птолемей, а не Коперник. Но Кант совсем другое имеет ввиду. Он хочет сказать, что ему как Копернику приходиться идти против чувственной видимости, говорит он, вот в чем аналогия с Коперником, а не в этих планетных штучках. Все дело в том, что видимость состоит в том, что мир не зависим от нас, в частности от наших рассудочных представлений о нем. В этом видимость, так же как видимость состоит в том, что солнце вращается вокруг Земли, а он хочет показать, что в действительности все наоборот. Ну и как он это покажет, мы поговорим на следующем занятии.

— А вопрос можно? Как далеко он традицию опровержения относит…, т. е. с самым началом философии или все‑таки…

Опровержение чего?

— Ну, опровержение представления о том, что понятия зависят от вещей?

Он считает. в предисловии к «Критике.» ведь об этом речь идет, ко второму изданию, из контекста там неясно. Такое впечатление, что Кант вообще говорит. трудно сказать. Это, скорее, просто дидактический прием, здесь он конкретных исторических отсылок не подразумевал. Вообще, он читал лекции по истории философии, но эти лекции были очень краткими, и в основном он рассказывал о греческой философии, а о современной мало, практически и не рассказывал.

— Но при этом, у греков он своих единомышленников не находил…

Нет, реальная ситуация сложнее, он там еще другие варианты объяснения предлагал: та же предустановленная гармония, еще есть некоторые. — непосредственные созерцания, — вот это он находил у греков; т. е. скорее всего это просто такой, не имеющий конкретной отсылки, пассаж.

— А вот «мыслимое — представимо, представимое — мыслимо» парменидовское: разве это не проблематика ««вещей в себе»?

Это безусловно. Безусловно. Но только вот «критический» Кант.

— Преодолел это?

Да. Изначально он соглашался, он считал, что мысль может постичь (бытие). И то, что мыслимо, то подлинно и существует; потом он от этого отказался… Но поговорим еще об этом на следующем занятии. Спасибо.

— Спасибо Вам.

Перед нами сложное и запутанное исследование в рамках кантовской метафизики. И сам Кант говорил, что трансцендентальная дедукция категорий — это самое трудное из всего, что он сделал в философии и опасался, что этот раздел неизбежно вызовет непонимание у читателей. И действительно, сотни исследователей бьются над истолкованием его «дедукции» — это самая популярная тема (и самая сложная тема) в современном кантоведении. Позже я поподробнее расскажу об этом.

Так вот, Кант выстроил все доказательства; наконец‑то система выстроилась (в 75 году)! Он был очень рад и уже готовился в 1776 году издать «Критику.», но тут что‑то ему помешало, на какое‑то время он словно решил осмотреться. В принципе, все уже готово было, он мог законченный текст скомпоновать и отдать в печать. Но какое‑то время он подождал, и интересно, что в черновых набросках Канта периода 76–78 гг. мы находим обильные автобиографическиу размышления: Кант с высоты обретенных им новых позиций оглядывается назад, оглядывается на другие философские системы, поэтически рассуждает о своих прежних работах. Такой рефлексивный период длится примерно с 1776 по 1779 год.