Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса - Нассим Николас Талеб

Вот этот класс и страдает на постоянной основе. Римляне избегали социальных эффектов беговой дорожки: по большей части «общественная жизнь» касалась отношений патрона и его менее удачливых клиентов, которые жили за счет его состояния, питались за его столом – и полагались на его помощь в трудные времена. В те времена не было понятия «общества благополучия», не было и церкви, которая перераспределяла доходы или оказывала благотворительность: все было частным. (Трактат Сенеки «О благодеяниях», который я упоминал ранее, посвящен как раз обязательствам, которые накладываются на римлянина в подобной ситуации.) Богачи мало общались между собой, точно так же, как одни доны мафии не социализируются в обществе других донов мафии, общаясь в основном с другими членами своего клана. По большому счету именно так жили мои дед и прадед, которые были землевладельцами и политиками; вместе с властью они получали и ряд иждивенцев. Провинциальные землевладельцы должны были иногда устраивать «день открытых дверей» и накрывать стол для тех, кто приходил пользоваться плодами чужого богатства. Светская жизнь, с другой стороны, ведет к коррупции – дворянин приезжает из провинции и ощущает себя униженным; он видит роскошную жизнь и остроумных людей – и понимает, что должен как-то самоутвердиться. Те, кто потерял статус в городе, сохраняют его в провинции.

Нельзя доверять человеку на беговой дорожке.

Профессионалы и коллектив

После стадии обучения люди быстро становятся рабами профессии вплоть до того, что по любому поводу они думают то, что им выгодно думать, а значит, коллектив уже не может полагаться на их мнение. Вот почему древние греки много спорили о профессионализме.

В самом начале карьеры я работал на некую фирму с Уолл-стрит. Через пару месяцев после трудоустройства директор вызвал меня и других работников, сказал, что нам полагается принять участие в предвыборной кампании ряда политиков, и «рекомендовал» пожертвовать им какую-то часть нашего дохода. По его словам, это были «хорошие» политики. Под «хорошестью» подразумевалось, что они хороши для инвестиционных банков – эти политики должны были помочь с законами, защищающими данный бизнес. Если бы тогда я пошел у директора на поводу, с этической точки зрения у меня сегодня не было бы права делать политические заявления «во благо народа».

В истории, которую обсуждали столетиями, афинянин Демад осудил человека, торговавшего всем необходимым для погребения, основываясь на том, что торговец мог извлечь выгоду только ценою смерти очень многих людей. Монтень, перефразировав доводы Сенеки из трактата «О благодеяниях», говорит, что в таком случае Демаду следовало осудить заработок любого профессионала. Согласно Монтеню, купец наживается на мотовстве молодежи, земледелец – за счет высокой цены на хлеб, строитель – на том, что здания ветшают и разрушаются, судейские – на ссорах и тяжбах. Врач не рад здоровью даже самых близких друзей, солдат не хочет мира с соседями и т. д. Более того: «Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит, что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются… за счет кого-нибудь другого».

Но Монтень и Сенека были слишком снисходительны к своекорыстию и не учли самое существенное. Они понимали, что экономическая жизнь не обязательно движима альтруистическими мотивами – и что система в целом работает не так, как отдельный человек. Замечательно, что Сенека родился за 1800 лет, а Монтень – за триста лет до Адама Смита, так что их доводы нас впечатляют, пусть мы и испытываем некоторое отвращение к фундаментальной нечестности людей. Со времен Адама Смита мы знаем, что коллективу не требуется доброта индивидов и своекорыстие может быть двигателем роста. Но все это не делает более надежным личное мнение кого-либо о коллективе. Потому что эти люди, так сказать, ставят на кон чужие шкуры.

Монтень и Сенека не только упустили понятие «своя шкура на кону», они еще и не поняли, что зарабатывать на обществе – это совсем другое дело. Они не увидели агентской проблемы – хотя эта проблема была известна на эвристическом уровне (Хаммурапи, золотое правило), она не входила в круг их понятий.

Дело не в том, что зарабатывать на чем-либо плохо; скорее следует автоматически подозревать в злом умысле человека, который зарабатывает, служа обществу, – зарабатывает на других. По Аристотелю, свободный человек — тот, кто свободен иметь любое мнение (побочный эффект от свободы распоряжаться своим временем).

В этом смысле свобода – это искренние политические мнения.

Греки считали, что в мире есть три профессии: «банаусикаи технаи» – ремесленники; «полемике техне» – воители; и земледельцы – «георгиа». Последние два занятия, война и земледелие, подобали благородному человеку – в основном потому, что они лишены своекорыстия и не заставляют никого вступать в конфликт с коллективом. Однако афиняне презирали «банаусои», ремесленников, которые работали в темных помещениях (обычно сидя) и изготовляли вещи. Как полагал Ксенофонт, подобные занятия отнимают телесную силу, размягчают дух и не оставляют времени для друзей и города. Неутонченные занятия запирают человека в мастерской и сужают круг его интересов до своей выгоды; война и земледелие обеспечивают более широкий кругозор, так что человек может общаться с друзьями и гулять по городу. Для Ксенофонта земледелие – мать и кормилица других «технаи». (У древних не было корпораций; если бы Ксенофонт жил сегодня, он не доверял бы не ремесленникам, а наемным работникам больших компаний.)

У арабов и евреев есть поговорка: «Йад эль хурр мизан / Йад бен хорин мознайим» – «Мерило – рука свободного человека». Это ровно то понимание свободы, которое у нас часто отсутствует: свободен тот, кто хозяин своего мнения.

Для Меттерниха человечность начинается с баронского титула; для Аристотеля, как и (пусть в иной форме) для англичанина вплоть до ХХ века, она начиналась с досужего свободного человека, не поглощенного работой. Свобода никогда не означала, что работать не надо; она означала, что работа не формирует вашу личность и эмоции, что работа – это нечто опциональное, скорее как хобби. В каком-то смысле профессия не определяет нас так сильно, как другие обстоятельства, скажем, семья родителей (или что-то еще). Это тот самый подход «к-черту-деньги», позволивший Фалесу Милетскому проверить свою искренность. Для спартанцев главным качеством была храбрость. Для Жирного Тони человечность начинается с уровня «принадлежать себе».

Заметим, что принадлежность себе для нашего горизонтального друга была куда более демократичным понятием, чем для живших до него мыслителей. Эта фраза означала, что вы – хозяин своего мнения. Она не имеет ничего общего с богатством, семьей, интеллектом, внешним видом, размером обуви; скорее уж – с личной доблестью.

Другими словами, для Жирного Тони это очень, очень специфическое определение свободного человека: тот, кого нельзя припереть к стенке и заставить делать то, чего в иных обстоятельствах он никогда не сделал бы.

Посмотрите, какой скачок совершила мысль от Афин до Бруклина: если для греков свободен во мнениях был только тот, у кого имелось свободное время, для нашего горизонтального друга и советчика таков лишь человек, обладающий доблестью. Слабаками рождаются, а не становятся. Они остаются слабаками, сколько ни давай им независимости; они будут слабаками, как бы сильно ни разбогатели.

Еще один аспект разницы между абстрактными национальными государствами нового времени и местным самоуправлением. В античном городе-государстве, как и в современном муниципалитете, стыд – это наказание за нарушение этических норм. Стыд восстанавливает симметрию. Изгнание, ссылка или, хуже того, остракизм были более суровыми наказаниями – никто не переезжал из города в город произвольно, отрыв от корней рассматривался как катастрофа. В огромных организмах, таких как мегасвятое национальное государство, где люди реже сталкиваются лицом к лицу и социальные корни имеют меньшее значение, стыд перестал выполнять дисциплинирующую функцию. Нам следует восстановить прежнее положение вещей.

Помимо стыда есть еще дружба, социализация в конкретной среде, когда человек становится частью группы, чьи интересы расходятся с интересами коллектива. Клеон, герой Пелопоннесской войны, предлагал публично отрекаться от друзей тем, кто идет на государственную службу. За это Клеона часто поносят историки.

Вот простое, но довольно радикальное решение: не позволять тому, кто работал на государство, после этого получать от любой коммерческой деятельности больше дохода, чем заработок самого высокооплачиваемого чиновника. Добровольное ограничение заработка не даст никому использовать госслужбу как временное средство для обрастания связями, а потом отправляться на Уолл-стрит и зарабатывать миллионы долларов. Тогда в чиновники пойдут только люди с чувством миссии.