Скучный декабрь - Макс Акиньшин

что закончивший речь ротмистр снял рогатувку, настала очередь благословления отца Крысика.

Боязливый падре вышел вперед и с больным недоумением узнал в одном из будущих героев худого пехотинца, который кукарекал на заменявшей завтрак проповеди.

Тот ел его глазами из- за чего благословление мучеников на подвиг вышло скомканным. Ксендз проблеял несколько дежурных фраз о долге сынов перед церковью, по большей части повторяя слова командира бронепоезда, потом зачем-то вручил музыканту свои четки. А потом наскоро осенил Пшибыла и Штычку крестным знамением и торопливо отбыл в командный отсек «Генерала Довбора».

Топая по насыпи к открытому люку, падре растеряно благословил еще железнодорожную команду броневика, трусящую шлак из топки под руководством инспектора. Благословленные механики прекратили безостановочную матерную ругань, сдернули шапки и замерли, наблюдая как тщедушный ксендз карабкается в броневагон.

Там отважный святой отец забился в командный отсек, перекрестился и неслышно замер в полутьме.

На контрольной платформе продолжились проводы. Ротмистр царственным жестом распустил строй голодного воинства и обратился к новоиспеченным мученикам.

— Писать умеете? — получив утвердительные кивки хмельной Тур-Ходецкий, которого начало накрывать выпитое, предложил всем налить, а затем распорядился принести бумагу и карандаши. — Пишите родным, на случай если отдадите жизни во славу и спасение Родины. Отчизна должна знать своих героев.

— Ошмелюсь донешч, пан ротмистр, что мне писать некуда, — сообщил пан Штычка, — я по такому разе вроде как круглая сирота. И писать не особо могу. Вот Млечинове до войны был сиротский приют, а инспектором там служил пан Келижек. Не знаете его случаем?

— Нет, — наивно произнес сиятельный конник.

— Жаль. Очень известный был человек. В сентябре случайно ударился головой и придумал стать известным писарцем. Что бы, стало быть, денег заработать. Открылась у него невероятная тяга к сочинительству. На неделю по триста листов бумаги исписывал. Попишет, попишет да отправит в цензурную управу. Те ему в отказ: вроде как — не можем ваш почерк разобрать, любезный пан. Он им все поправит печатными буквами и взад направит. Они ему: то пан, никак не можем пропустить, надо больше листиков насочинить. Но так, чтобы интересно было. Что бы там, про призраков, про инвалидов было чего. Он смекнул как это сделать, дал сиротам какую-то книгу, чтобы переписать, стало быть. Еще и сказал, если не перепишут, да еще аккуратно, он им порции снизит. В общем весь приют ему писал. А закончилось знаете чем, пан официр?

— Чем? — обреченно поинтересовался пан Станислав и выпил.

— Забрали его сыскные, лопни мой глаз. Та книжка, что сироты переписывали, оказалась вредной пропагандой. Вроде даже как манифест это был. Его заарестовали и в тюрьму посадили, за агитацию.

Заглянув в светлые глаза отставного пехотинца, ротмистр не нашелся что ответить, потому глупо поинтересовался знает ли Леонард «Вспомни мамины колени».

— Никак нет, пан командир!

— Жест зле. Скверно.

Пока они разговаривали. Бывший поездной повар принялся писать. Он помуслил химический карандаш, наморщил лоб и зашевелили губами, проговаривая каждое слово про себя:

«Дорогая Христина! Если ты получишь это письмо, знай, что с войны я не вернулся. А погиб как герой на защите Родины. Как только ты это прочитаешь, дуй к Лешеку в Отвоцек и набери у него в амбаре тараканов, сколько сможешь…»

Прервавшись на этом моменте, огромный санитар нахмурился, размышляя как сообщить жене самое главное. Поджал синие от карандаша губы, затем бросил косой взгляд заплывшим глазом на молчавших провожающих и дописал:

«Я тебе потом все объясню. Целую тебя, Христина. Твой Миколай».

Довольный своей хитростью он аккуратно сложил листик в конверт и поднялся.

— Готов? — спросил, наблюдавший за ним хорунжий. В ответ санитар шмыгнул носом и мрачно кивнул.

Будущим мученикам во славу Католической церкви и Отчизны вручили по дрянной винтовке Лебеля, Пшибылу к тому же совершенно негодную, с погнутым стволом и отправили на совершение подвига.

Наблюдая движение двух темных фигурок к поросшей кустарником лощине, его благородие ротмистр Тур-Ходецкий произнес:

— Надхожа орли Ржечи Полполитовой!

Спотыкающиеся о кротовины коварно лежавшие под девственным снегом польские орлы тихо ругались. Идти было страшно неудобно. К тому же у Пшибыла от страха начались нелады с желудком и он пустил гулко раскатившегося по зимнему лесу бобра.

Глава 41. Его Сиятельство, бывший аптекарь из Шулявского района

Минут через двадцать они, чертыхаясь, добрались до поросшей кустарником лощины, которая должна была незаметно вывести к неприятелю. Здесь отважные разведчики остановились, потому что у Пшибыла случился очередной приступ желудочных колик и он, вручив бесполезную винтовку товарищу убежал в кусты.

Беспечно прислонив оружие к дереву, пан Штычка присел под ним на корточки. Зима слепо смотрела на него. Лежащий в лощине снег не был тронут. Никем: ни человеком, ни зверем, ни птицами.

— Знаешь, что я сейчас думаю, пан кухарь? — крикнул в бурелом музыкант.

— Цо? — глухо ответил невидимый санитар.

— Думаю, что славно мы с тобой повоюем. Отдадим живот за Отчизну, лопни мой глаз.

Пока Пшибыл матерно высказывал мысли о священных жертвах в общем, и войне, в частности, Леонард продолжил:

— Все оно так и есть братец. Только выхода у нас нет, только умереть и никак! Нет выхода! — помолчав флейтист добавил, — и патронов нету. Патроны то нам не дали!

— Курва мац! — отреагировал его товарищ. — Как это не дали? Я на такое несогласный.

— А это никогда не спрашивали, согласный ты или несогласный. Одно только — жесли назад повернемся, кранты нам, братец. Сам его сиятельство по дыре в голове устроит. Скажет — струсили, герои. Нате вам с револьвера.

— Прям так и сделает? — недоверчиво отозвался санитар.

— Да едят меня муравьи, если не так.

В кустах затихли, переваривая известия. Выходило совсем плохо: вернуться назад было невозможно. Убежать тоже — где они находятся, никто не знал. Бродить по лесу неизвестно где, верная смерть от холода. И вперед идти было опасно — мало ли что ожидало их там? Ни назад, ни вперед. Что еще может ожидать человека на войне? Только неприятности. И смерть, которая истрепанным душам, казалась самой легкой из них.