Лабиринт - Яэко Ногами

чтобы кого-нибудь из них назвали по имени или фамилии. Не знал он и фамилии самого толстяка винокура. Но маленькому Сёдзо странным казалось не это. Он никак не мог понять, куда же потом деваются парни-сезонники, которые проходили мимо дома с одеялами за спиной и исчезали во дворе. Правда, он потом видел рабочих, которые днем мыли во дворе бочки, таскали воду из колодца, промывали рис. Но то были совсем другие люди. Они даже в холода работали обнаженными, в одних набедренных повязках, как борцы, и ничуть не были похожи на тех неуклюжих парней в шароварах и кимоно с узкими рукавами, какие носят простолюдины.

Куда же все-таки девались те? Неуклюже, по-медвежьи ступая, они молча проходили под окнами столовой и потом словно растворялись в таинственном мраке винных подвалов.

Справа от входа в винокурню была лестница с щербатыми ступенями. По ней поднимались на так называемый второй этаж. На самом деле это был. чердак с деревянным полом из нестроганых досок. Посередине чердака стоял жертвенник. В сезон подготовительных работ сюда часто приходили заклинатели из секты Сингон 122 и, изгоняя бесов, возжигали очистительный огонь. Здесь, на чердаке, вокруг этого жертвенника спали рабочие винокурни.

Все это Сёдзо узнал, когда подрос. Узнал он и о том, что старик винокур, до того как заболел раком желудка, тоже жил в винокурне. Когда же болезнь свалила старика, его взяли в дом, и здесь, окруженный заботливым уходом, на какой могли рассчитывать только члены семьи, он вскоре умер. А раньше он жил в узенькой каморке, устроенной между двумя чанами. Ни в темном помещении винокурни, ни возле нее почти никогда не было видно людей, и каморка винокура была похожа на келью отшельника. Тем не менее он жил в ней десятки лет и был вполне доволен. Он никак не хотел покидать свое жилье, когда его переселили в дом. Видно, ему особенно не хотелось оставлять главный чан, стоявший прямо против его каморки. Здесь он даже сквозь сон всегда слышал, как из мешков с белой мутной гущей капля за каплей стекает прозрачная, золотисто-желтая пахучая жидкость, а близ его изголовья поскрипывал отжимный пресс. Этот скрип напоминал крики какой-то неведомой птицы. Отжимный пресс состоял из толстой балки, проложенной под самым потолком; с нее на толстых веревках спускалось бесчисленное множество каменных гнетов, давивших на мешки.

Для старика, лежавшего на смертном одре, не было большей радости, чем слышать эти звуки, как бы шептавшие ему о том, каким великолепным он был винокуром и как преданно служил делу, которому посвятил всю свою жизнь.

Года через три умер и старый приказчик Якити. После смерти этих ветеранов появилась глубокая трещина в патриархальных нравах, служивших основой той гармонии и порядка, которые господствовали и в магазине и на винокурне. Сказались, разумеется, и перемены в окружающем мире. Новый винокур был типичным образцом современного служащего. Он появлялся на винокурне только тогда, когда шла варка сакэ. Как только сезон кончался, он тут же уезжал к себе на родину в префектуру Киото.

Изменилось и само производство. Промывка риса— одна из важнейших операций в изготовлении сакэ. Раньше рис промывали на площадке возле колодца. Здесь на высоких подставках, доходящих мойщикам до пояса, стояли бадьи. Вокруг каждой из них трое обнаженных по пояс мужчин, орудуя обеими руками, сгибались и разгибались, словно в каком-то ритмическом танце. Они не стояли на одном месте, а то и дело двигались по кругу, меняясь местами, и это тоже было похоже на танец. Обычно мойщики за работой пели.

Теперь здесь появился мотор, и картина изменилась.; Грохот машин заглушал пение мойщиков риса, песни затирщиков и заквасчиков.

Теперь уже мало кто и петь-то умел по-настоящему. Преобразилась работа, в которой еще до недавнего времени сохранялось что-то от первобытных времен, когда труд был больше похож на удовольствие, чем на тяжкое бремя. У рабочих не оставалось ни минуты для передышки. Повысился акцизный сбор, приходилось экономить, и хозяин запретил выпекать столько лепешек-щипков, сколько их выпекали раньше — без счету и меры. Был упразднен и старинный обычай выставлять перед магазином высокий, вровень с крышей, молодой зеленый бамбук в знак того, что началась продажа нового, изготовленного в этом году сакэ.

Но, несмотря на все эти перемены, механизация в винокуренном деле не могла, разумеется, получить такого размаха, какой она приняла в промышленности. Не могли быть сразу разрушены и укоренившиеся в доме патриархальные устои феодальных времен. И все же они менялись. Они были как бы и прежними и уже не прежними, так же как и само производство. Оно уже не было кустарным и все же не могло подняться на уровень крупного предприятия современного типа. Это накладывало свой отпечаток на характеры людей и на их взаимоотношения.

Когда Сёдзо слышал, как люди, связанные с его братом Киити, за глаза осуждали его за то, что у него нет ни способностей, ни должной твердости, как у покойного отца, ему иногда хотелось заступиться за брата. Если бы жив был отец, он тоже не мог бы теперь поступать так, как поступал раньше. Подобно дяде Есисуке, Сёдзо тоже отчасти сочувствовал своей невестке, которую все и за все порицали, ставя ей в пример прежних матушек-хозяек. Он говорил про себя, что она как бы попала ногой в ту трещину, которую дал под влиянием духа времени старинный домашний уклад, и не могла из нее выбраться. Она была не единственной. Многие в то время чувствовали себя так, словно на ногах у них были путы.

— Сёдзо-сан! Сёдзо-сан! К телефону! — пронзительно закричала нараспев невестка с галереи, выходившей на внутренний дворик.

Это был самый удобный и быстрый способ сообщить что-либо на второй этаж. Высунув голову из окна, откуда открывался знакомый с детства вид на декоративный садик, Сёдзо громко ответил:

— Спасибо! Сейчас иду.

— Это из Бэппу. С виллы Фудзан,— донесся до него голос невестки.

Сёдзо остолбенел. Словно его неожиданно ударили камнем по голове. Но оцепенение тут же прошло. И не потому, что в нем вдруг заговорило чувство долга (ведь как-никак, а он человек подчиненный!). Растерялся он не столько от неожиданности, сколько оттого, что ждал этого звонка и хотел, чтобы ему позвонили. С шумом раздвинув двери, он очутился в соседней, несуразно большой комнате, заставленной сундуками и другими вещами. Здесь никогда не зажигался свет и даже не было лампочки. Натыкаясь в темноте на всякий хлам, он выбрался наконец из этой комнаты и почти