Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Он подал Цанке написанные им отчеты в бытность председателем колхоза.

— Так это было давно, с тех пор, как вы знаете, мне было не до ручки…

— Ничего, вспомните… Если что, товарищ Муслимов вам поможет, — Белоглазов мотнул головой в сторону чеченца, сидящего за спиной Арачаева, и вышел из кабинета.

Плотно захлопнулась дверь, в кабинете наступила тишина, только большая черная муха стремительно летала под потолком, иногда подлетала к окну, в отчаянье билась о стекло, измучавшись, летела прочь, ища другой выход. "Даже мухам здесь неймется", — подумал Цанка, обернулся к Муслимову. Смуглый, длиннолицый молодой человек противно скрипел пером, выводя какие-то каракули на листке бумаги.

— Здесь можно курить? — спросил Цанка на чеченском.

— Нэт, — ответил Муслимов на русском, не поднимая головы.

Цанка взял перо, обмакнул его в чернильнице, долго тупо смотрел на чистый листок бумаги, думал о чем-то постороннем.

— А о чем писать надо? — вновь обратился он к молодому человеку.

— Вэм Бэлаглазов обясил, пэшите об турмэ, об дорогэ из Могодана в Дуц-Хоте, — с сильным акцентом на ломаном русском языке кое-как ответил Муслимов.

Цанка усмехнулся.

— А ты что, чеченским языком не владеешь?

— Нэт.

— Да, тяжело не владеть никаким языком, — съязвил Арачаев. — А откуда ты родом?

— Из Совэтцкого Союза, — не поднимая глаз, ответил молодой чеченец-чекист.

— Да-а, понятно, — сказал Цанка и приступил к писанине. С трудом, крупным, кривым почерком Цанка заполнил полстраницы. Минут через сорок появился Белоглазов. Взял в руки натужный труд, мотнул недовольно головой, зло усмехнулся.

— Это и всё? — спросил он, садясь на прежнее свое место. — Да, — твердо ответил Цанка.

— Ну густо, не густо… Ну ладно, для начала пойдет… Вот здесь поставьте число, распишитесь.

— А какое сегодня число?

— Десятое июля… Вот здесь, — пальцем показал он место для росписи.

Цанка невольно обратил внимание на этот тонкий, даже изящный, добротно ухоженный палец. Белоглазов перехватил взгляд Арачаева, сам с любовью оглядел свои руки, развел с наслаждением пальцы, стукнул ими по столу легкой барабанной дробью.

— Ну что ж, Арачаев, хорошо… — наступила недолгая тягучая пауза, Белоглазов в упор смотрел на Цанка, как бы пытаясь что-то прочитать в его глазах или просто подавить, сломить, пользуясь своей безграничной властью и возможностями. — Так, а что вы можете сказать о председателе колхоза Паштаеве? Ведь верно, заносчивый, объевшийся человек?

Арачаев только повел плечами, опустил голову.

— Говорят, оскорбил он вас, побил немного, совсем охамел. — делая озабоченный тон, говорил Федор Ильич.

Моментом кровь хлынула в голову Цанка, сжал он невольно кулаки, проглотил слюну, вновь промолчал.

— Так что у вас произошло? — не унимался Белоглазов.

Арачаев глубоко вздохнул, посмотрел искоса в лице чекиста.

— Да так, повздорили чуть… Я был виноват… В тот же день помирились.

Вновь наступила пауза, Федор Ильич барабанил по столу незамысловатую дробь.

— Хорошо… А что вы можете сказать о Шидаеве?

— Мой директор, — мигом ответил Цанка, — хороший человек.

— Да-а, вот видите, вы отвыкли от гражданки, наивны и доверчивы, верите людям, а они о вас такое говорят… Ну, я думаю, вы исправитесь, будете с нами сотрудничать, помогать нам, ограждать себя и родственников от явной клеветы окружающих. Хотите знать, что о вас нам сообщили?

— Нет.

— Странно… Даже не спросите кто?

— Нет.

— Удивительно.

— Ничего удивительного, я долго и не раз сидел.

— Ну и как теперь дома, на свободе?

— Дома хорошо, а свобода… — Цанка после этого слова злобно усмехнулся.

— Да-а, Арачаев, видно не переделали тебя лагеря, — перешел на "ты" чекист, — это все милиция виновата, не умеют они работать… Вот мы орган воспитания, и даже исправления личности.

— Да, это верно — чуть ли не перебил его Арачаев.

— Хм, — ухмыльнулся Федор Ильич, — ладно, иди, отдашь дежурному пропуск.

Цанка неторопливо встал; попрощался, направился к двери.

— Да, Арачаев, — остановил его Белоглазов, встал, подошел вплотную, — если захочешь, можем устроить на хорошую работу.

— На какую?

— Ну, соответствующую твоему уровню.

Цанка задумался, опустил взгляд, невольно увидел кожаные, видимо заморские, коричневые босоножки на ногах чекиста, невольно сравнил со своими запыленными, пробитыми потом и солью сапогами.

— А каков мой уровень? — вкрадчиво, тихо спросил он.

— Ну вы ведь работали председателем?

— Так меня за это и арестовали.

— Ну вы искупили свою вину, отсидели, так сказать, теперь можете принести вновь пользу себе и Родине.

— Спасибо. Я подумаю… Можно идти? До свидания.

На улице в лицо ударил летний зной. Дышать было тяжело, сразу заболела голова, бешено колотилось сердце, ноги почему-то подкашивались, стали ватными, тяжелыми, было ощущение, что он весь день был занят изнурительным трудом. Мечтая побыстрее удалиться от ненавистного здания, побрел напрямик через площадь по самому солнцепеку. Свернул на маленькую тенистую улочку, с трудом дошел до еле текущего, мутного, поросшего водорослями и тиной лягушачьего арыка, сел на пыльную землю, прямо из ладоней, жадно, пригоршнями пил темную, вонючую воду, потом омывал ею голову, после этого глубоко вздохнул, откинулся назад, опустошенными глазами уставился в одну точку, ни о чем не думал, только чувствовал страшную усталость и боль во всем теле.

У бело-розового бутона водяной кувшинки всплыла оливково-зеленая крупная лягушка, вытаращенными карими глазами глядела на опечаленного человека, часто моргала глазами, удивлялась. Над маленькими сочно-белыми цветками водяных лютиков стаями носились насекомые, по гладкой зеленовато-болотной поверхности маленького водоема скользили тоненькие водомерки. Неподалеку в саду затрещали беспокойные сороки. Липко-противная муха села на мокрое лицо Цанка, мелкими перебежками прошлась от уха ко рту. Арачаев мотнул головой, однако муха ненадолго взлетела и вновь опустилась на том же месте, он снова дернул головой, повторилось то же самое, тогда Цанка со злостью взмахнул рукой, назойливая муха улетела. Испугавшись резкого движения, ушла на дно лягушка, оставляя после себя коричневый, илистый след. К обеду заголосили петухи, из окна столовой весело запел патефон, по каменистой площади, разъезжаясь на обед, зацокали копыта лошадей, заскрипели колеса бричек, важно просигналила машина первого секретаря райкома.

Рядом с Цанкой остановилась пожилая женщина, внимательно оглядела его.

— Тебе не плохо, молодой человек? — спросила вежливо она. Цанка мотнул головой.

— Какой ты бледный! Может, помочь чем? Я здесь живу.

— Спасибо, нана, — поблагодарил женщину, тяжело встал, пошатываясь, двинулся обратно домой, в родное село.

На окраине Ведено Цанка остановил конный милицейский патруль. Допрашивали, откуда и куда идет, долго изучали предъявленную Арачаевым справку.

— Так значит только из заключения вернулся? — спросил один усатый, видимо старший, чуть погодя продолжил:

— Надо пройти в райотдел для выяснения.

Арачаев ничего не сказал, всем видом показал полную покорность и безразличие. Милиционеры замешкались. Один из них спешился, подошел к Цанке, шепнул на ухо:

— Что ты как бестолковый — дай на лапу и иди себе с Богом.

— Нет у меня денег, — врал возмущенно Арачаев.

— Чего разорался, — толкнул его в бок милиционер, — а хоть курево есть? — при этом слегка стукнул по оттопыренным карманам штанов.

Цанка потной рукой полез в карман, нехотя достал папиросы.

— Хм, денег нет, а курит папиросы… На, бери свою писульку и больше на пути не появляйся.

— Хоть одну оставьте, — жалобно сказал Арачаев.

— Тебе вредно, вон посмотри, какой худой и бледный.

Хором засмеялись милиционеры, понеслись мелкой рысью в центр села. Сквозь желто-серую, поднятую лошадьми пыль Цанка долго провожал их взглядом, уж больно похож был один из коней на его родного жеребенка.

— Подонки, — прошипел в гневе он и тронулся под палящим солнцем дальше.

После обеда зной усилился — стал нестерпимым, удушающим. Плотное, густое марево тяжелой дымкой окутало горы, ущелья. Небо стало белесо-голубым, непроницаемым. Жгучий воздух не позволял глубоко дышать, не наполнял кислородом слабые легкие Цанка. Тем не менее он шел, не останавливаясь, весь в поту, дряблый, измученный. Одна мысль ублажала его сознание, придавая сил и энергии: он твердо знал, что кавказский зной — это сплошное удовольствие и роскошь по сравнению с колымскими морозами. И жизнь на Кавказе — рай в любую погоду, просто эти большевистские подонки превратили весь этот мир в тягостное существование, создали рай для себя и для особ, к себе приближенных, а остальных нещадно стали эксплуатировать, преследовать, добивать морально и физически. Пытались вселять в умы людей рабское повиновение и преклонение. Думать можно, работать можно и даже нужно, анализировать и делать выводы нельзя. Все за тебя обдумано, решено, намечено, но не сделано. Делать должен ты, и очень хорошо, и при этом не предъявляя особых претензий и требований. Короче говоря, создали особый строй, что-то наподобие рабовладельческого, только с небольшой модернизацией.