По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо - Александр Филимонов

Ну что же, подумал Святослав, Глебовичи так Глебовичи. Он поглядел на Игоря и Всеволода и увидел, что они не очень-то обрадовались новой возможности побить удалых сынов Глебовых.

— Князь Игорь! Князь Всеволод! Вы что скажете? — спросил Святослав.

После некоторого молчания и переглядывания Всеволод ответил за обоих.

— Рязанских побить — дело хорошее, великий княже, — сказал он. — Да только они ведь под владимирским князем ходят.

— Что с того? — озлился Святослав. — Они пусть ходят, а мы не будем. Нам обиду нанесли, а владимирский князь тут ни при чем!

Но Святославичи так не думали.

— Здесь дело непростое, великий княже, — сказал Игорь. — Как бы нам большой беды на себя не накликать.

— Глебовичей, что ли, испугался? — крикнул, не сдержавшись, Святослав. И тут же пожалел о сказанном: всем ведь все понятно, перед своими притворяться незачем. Привычка, старая привычка не говорить прямо, вилять, вынуждая других раскрываться. Что уж тут раскрывать-то?

Глебовичей я не боюсь, князь Святослав, — с излишней гордостью в голосе произнес Игорь. — А с князем Всеволодом Юрьевичем нам ссориться нельзя. — Он немного подумал, видимо желая изложить причину поубедительнее, но докончил просто: — Нам не по силам.

И Святослав понял, что как бы он ни кричал, как бы ни угрожал союзникам — да и чем грозить, седой бородой своей? — они не решатся пойти против Всеволода. Ярослав, хоть и во всем подчинялся брату, тоже не хотел ссориться с владимирским князем. К тому же Всеволод Юрьевич приходился Ярославу свояком — детей они поженили.

Так Святослав попал в весьма унизительное положение. Распустить союзников по домам, а самому возвращаться в Киев? Так сделать он не мог, стыдно. Зачем тогда собирал, да еще так спешно, скажут они. Неужели сам не мог догадаться князь Святослав? Совсем, наверное, из ума выжил, будут они говорить. И вот ради самолюбия сиди теперь в Карачеве, где даже толком помолиться нельзя — ни одной приличной церкви нет, — и дожидайся неизвестно чего. Ни начать войну, ни отменить.

Все же, чтобы был повод не отпускать князей, Святослав согласился, наступив — в который раз, Господи? — на свою гордость, написать Всеволоду Юрьевичу. Составить письмо — тоже хитрость немалая. Но в таких хитростях за долгую жизнь князь Святослав поднаторел изрядно. Пришлось назвать владимирского князя братом и сыном, помянуть о своем неустанном стремлении ко всеобщему миру, намекнуть на свои старые годы, на старшинство среди Ольговичей и только потом назвать истинную причину своего беспокойства: дескать, коварные Глебовичи, от которых наш брат и сын Всеволод Юрьевич столько перенес обид, теперь и до нас добрались, земли наши разоряют, лишают жизни и, конечно, должны за это быть наказаны, с чем князь Всеволод Юрьевич, как поборник справедливости, не согласиться не может.

Письмо было послано во Владимир, и теперь оставалось лишь ждать ответа, убивая время. Впервые князь Святослав пожалел, что непристрастен к винопитию — так и не научился за долгую жизнь топить в хмельном напитке грусть и печаль. Да и то сказать — некогда было учиться, а свою грусть с юных лет считал за лучшее топить во вражеской крови. Теперь сиди и жди — разрешит тебе мальчишка Всеволод смыть свое бесчестье кровью Глебовичей или не разрешит?

Неделя тянулась за неделей. Чтобы не скучать, ездили на ловлю звериную. Святослав не ездил: не те годы, чтобы трястись в седле, да и что толку трястись, если старческими руками и в лося не попадешь стрелой?

Уже лето перевалило за середину, когда из Владимира пришел ответ.

Великий князь Владимирский Всеволод Юрьевич писал письмо без окольных рассуждений: Глебовичи находятся под его покровительством, принадлежат ему со своими уделами и жизнью, и воевать с ними ради их наказания может только Всеволод Юрьевич. А князю Святославу великий князь Владимирский запрещает поднимать на Глебовичей руку и советует уезжать домой, в стольный город Киев.

Святослав, прочитав ответ великого князя, понял, что жизнь закончилась.

Что тут было делать? Ярослав сразу отправился в Чернигов, сославшись на множество дел. На другой день, распрощавшись со Святославом, удалились Игорь и Всеволод. К чему было и томить их целый месяц в Карачеве? С какой-то непривычной пустотой в душе Святослав думал, что ведь ему и раньше было известно, что за ответ придет из Владимира.

Он велел челяди готовиться к отъезду в Киев.

Пока люди суетились, собирая княжеский поезд, Святослав безвыходно сидел в доме посадника.

Разболелось бедро, беспокоился — сможет ли доехать до Киева? Позвал человека, тот помог снять порты. Святослав глянул: левое бедро было напухшее, а посередине опухоли налился желвак красно-синего цвета. Послать за лекарем? Но разве найдешь здесь знающего человека? Нет, видимо, это был знак: надо поскорее торопиться домой.

Когда ехали в Карачев, на всякий случай взяли с собой коня Святослава — старого спокойного жеребца, серого в яблоках, каких князь только и любил. Так и вели его в поводу рядом с княжеской повозкой: вдруг князю захочется проехать немного верхом? Но не захотелось. Теперь Святослав, поддерживаемый слугами, с трудом садясь в повозку, вновь увидел рядом этого жеребца и вдруг подумал, что это последний в его жизни конь. Мысль была такой ясной и простой, что даже не опечалила, заставила взглянуть на коня с любопытством, словно Святослав видел его впервые.

На выезде из Карачева, когда выбрались на дорогу, пришлось остановиться. По сухой дороге трясло нестерпимо, при каждой встряске боль из ноги вскидывалась вверх, била, казалось, даже в голову. Челядь и младший сын Мстислав, сопровождавший отца, были в растерянности. Как доставить князя в Киев? На коне он не ездок, в возке — тоже. Забегали сразу, испугались княжеского гнева. Но Святослав был почти равнодушен. Думал только, что, возможно, придется умереть, не доехав до любимого Киева.

Это было как последняя насмешка судьбы над ним. Лишен всего — молодости, силы, власти, а теперь вдобавок и права умереть в своем городе, под печальный звон Софии Великой, под напутствие митрополита.

Но слуги тем временем придумали выход — нарубили тут же, в лесу, молодых сосенок и березок, устроили что-то вроде волокуши. Сооружение получилось громоздкое, пришлось впрягать в него двух коней, но сидеть на упругой подушке из гибких веток было куда удобнее, чем в тряском возке, на ухабах и ямах не трясло, а будто покачивало тело над землей, как детскую игрушку на ладони. Однако ветви быстро стирались, приходилось останавливаться и устраивать новую волокушу. Святослав велел идти к Десне, ладить насады и на насадах уже плыть до Киева.

По Десне за два дня добрались до Киева, где князь с превеликой осторожностью был доставлен во дворец. Лекарь, осмотрев опухоль на бедре, промыл ее вином и отварами трав, а князю велел лежать в постели и не вставать. Утомленный долгим путем, он вроде бы стал засыпать. Особенно утомила его поездка по Десне — тихое, плавное движение мимо уходящих назад берегов, уходящих навсегда, отчего отчетливо чувствуешь себя умирающим. Во дворце все ходили на цыпочках. Была какая-то общая подавленность: князь уезжал в Карачев еще полный сил, как всем казалось, даже начинали ожидать неких событий. А вернулся дряхлым, больным стариком и тут же начал умирать. Однако Святослав не хотел залеживаться. Проснувшись, вынырнув из забытья, велел себя одевать. Объявил, что отправляется в Вышгород, поклониться мощам святых Бориса и Глеба.

Солнце уже склонялось к закату. Княгиня и другие пытались отговорить Святослава от такого безрассудства — ехать больному на ночь глядя? Он был непреклонен и даже ощутил удовлетворение от того, что приказ его все же стали выполнять — потащили в возок подушки, чтобы князю удобнее было сидеть, закладывали коней, которые поспокойнее. Вообще — подчинялись, угождали. Значит, еще он для них — государь.

В Вышгород, к святым мученикам, прибыли, когда уже стемнело. В храме никого из священников не оказалось, были только сторож да служка, гасивший свечи; они до смерти перепугались, когда увидели, что сам Святослав Всеволодович, великий князь Киевский, входит в церковь. Он сам вошел, опираясь на посох, с трудом двигая распухшей ногой. Никому не велел входить вместе с ним. Остановился, сотворил крестное знамение.

Медленно двигаясь к раке, в которой лежали мощи двух невинно убиенных братьев, он вдруг подумал, что никогда не оставался один в храме, и пожалел о таком упущении. Как тихо, торжественно и свято! Один Бог да ты — и больше никого. Привычно отметив про себя, что все это тоже происходит с ним в последний раз, он больше старался не думать о земном. Плача на раке Бориса и Глеба, он каялся перед ними, не ища себе оправданий. Перед ними не было смысла хитрить. Они знали о нем все. Знали и то, что князь Святослав, хотя никому в этом не признавался, всю жизнь чувствовал какую-то вину перед святыми братьями, вот уже почти два века сияющими в Русской земле примером небесной любви, чистоты помыслов и невинного мученичества. Для самого Святослава пример этот в жизни так и остался всего лишь отвлеченным понятием. Он всегда старался получить собственную выгоду и считал при этом, что если и приходится брать на душу еще один грех, то причина не в нем, князе Святославе, а в других князьях, которых приходится обманывать. Вина же перед святыми мучениками — ее не мог чувствовать лишь самый бессердечный и бездушный. Святослав себя таковым никогда не считал.