Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

Еще через два года. Из апрельских альпийских снегов я скатываюсь в долину италийской весны.

В Париже, на кладбище Пер-Лашез, стою у могилы Оскара Уайльда, затененной довольно нескладным Эпстайновым ангелом; едва ли его одобрил бы Оскар.

Париж. Январь 1966-го. «Ритц». Странный друг приходит меня проведать с дарами: охапка белой сирени, совенок в клетке. Совенка, оказывается, надо кормить живыми мышами. Слуга в «Ритце», добрый человек, отсылает его на житье к своей родне, на ферму в Провансе.

Ох, как бегут, как бегут теперь слайды. Смыкаются волны. Вечер, осенний сад, я собираю яблоки. Выхаживаю щенка-бульдожку, смертельно больного чумкой. И щенок оживает. Сад в Калифорнии. В пальмах прибоем ревет ветер. Совсем рядом – лицо. Что это я вижу – Тадж-Махал? Или всего лишь Эсбери-парк? Или это любовь на всю жизнь? (Не было ее, нет, – о господи, неужели?)

И снова все вертится, все назад, назад; моя дорогая мисс Сук сшивает лоскутное одеяло, и такие на нем виноградные гроздья и розы, и все это она натягивает на мой подбородок. У постели керосиновая лампа; мисс Сук поздравляет меня с днем рождения и ее задувает.

А в полночь звонит церковный колокол: мне исполнилось восемь лет.

И снова – ручей. Вкус сырой репы на языке, летняя вода целует мое голое тело. И вот тут-то, тут, виляя, танцуя по пятнам солнца, немыслимо гибкая, смертельная, меня настигает мокасиновая змея. Но я не боюсь; ведь я не боюсь?

Предисловие к сборнику эссе «Собаки лают»

(1973)

Это было, скорее всего, весной 1950 или 1951 года, точно не помню, потому что я потерял свои записные книжки, относящиеся как раз к тому периоду. Стоял теплый день в конце февраля – самый разгар весны на Сицилии. Я беседовал с дряхлым стариком с монголоидным лицом, который, невзирая на солнечную погоду и разлитый в воздухе аромат цветущего миндаля, был облачен в толстый черный плащ и черную бархатную шляпу-борсалино.

Моим собеседником был Андре Жид, и мы сидели на приморской стене с видом на огненную синеву волнующихся древних вод.

Мимо шел почтальон, мой приятель. Он вручил мне несколько писем, и в одном из них я обнаружил газетную вырезку со статьей, довольно неблагожелательной по отношению ко мне (будь она благожелательной, никто бы и не подумал мне ее прислать).

Выслушав мои стенания по поводу статьи и вредоносности всего племени литературных критиков, великий французский мастер нахохлился, точно старый мудрый… ну, скажем, ястреб… и произнес: «Не обращай внимания. Помни старую арабскую поговорку: „Собаки лают, а караван идет“».

Я потом частенько вспоминал его замечание, иногда рисуя причудливую романтическую картину: мысленно представлял себя планетарным бродягой, этаким туристом в Сахаре, бредущим темной пустыней по направлению к шатрам и кострам, возле которых тихо переговариваются грозные туземцы, а потом замирают, заслышав предупредительный лай своих собак. Мне кажется, я посвятил очень много времени приручению туземцев и их собак – или бегству от них, – о чем, по-моему, и свидетельствует содержание этой книги. Мои описания, портреты людей и воспоминания о местах я воспринимаю как своего рода прозаическую карту, обзорный курс географии моей жизни за последние три десятилетия, примерно с 1942 по 1972 год. Все, о чем здесь говорится, фактически точно, что вовсе не значит, будто все это правда, хотя я и старался, насколько возможно, к ней приблизиться. Журналистика, однако, не может быть абсолютно чистой и честной – как и фотокамера, потому что, в конце концов, искусство – это не дистиллированная вода: личные предпочтения, предрассудки и прихотливая выборочность оскверняют чистоту безупречной правды.

Самые ранние эссе в этом томе, юношеские впечатления о Новом Орлеане и Танжере, острове Искья, Голливуде, испанских поездах, марокканских празднествах и проч., вошли в «Местный колорит» – тонкую книжку, изданную небольшим тиражом в 1951 году и теперь уже ставшую библиографической редкостью. Я пользуюсь случаем переиздать вошедшие в нее эссе по двум причинам: первое – ностальгия, напоминание о том времени, когда мой взгляд на мир был менее узок и более лиричен; второе – потому что эти короткие впечатления – распускающиеся бутоны, первый всплеск моего интереса к документальной прозе, жанру, в который я вторгся намного смелее пять лет спустя в «Музы слышны», которые тоже были изданы отдельной книжкой.

Про «Музы слышны» я могу сказать, что мне доставляло удовольствие писать это произведение, а писательство у меня редко ассоциируется с удовольствием. Я воображал его как короткий комический роман; мне хотелось, чтобы он вышел максимально в русском стиле, не в том смысле, чтобы он напоминал русскую литературу, но чтобы воспринимался как царский objet, как замысловатое изделие Фаберже, вроде, например, его музыкальной шкатулки, из которой струится, дрожа, озорная искрометная мелодия.

Многие персонажи той книги, и американские, и советские, сочли «Музы слышны» обычной шалостью. Однако, судя по моему журналистскому опыту, мои портреты никогда не приносили удовлетворения их прототипам. Или если поначалу тот или иной герой не видел в моих оценках и описаниях ничего обидного для себя, потом, под влиянием друзей и родных, он начинал выражать придирчивое недовольство.

Из всех моих натурщиков больше всех недоволен был герой «Князя в своих владениях» – Марлон Брандо. Хотя и не найдя никаких неточностей, он тем не менее счел мой портрет недоброжелательным, если не сказать коварным вторжением в тайное тайных страдающей и интеллектуально утонченной личности. Мое мнение? Это довольно точное и вполне сочувственное описание уязвленного молодого человека, несомненно гениального, но явно не блещущего умом.

Однако портрет Брандо интересен мне по чисто литературным причинам; собственно, поэтому я его и написал – чтобы решить трудную задачу и добиться литературной цели. Моя позиция заключалась в том, что репортаж может быть таким же отшлифованным и высоким видом искусства, как и любой иной прозаический жанр – очерк, рассказ или роман; в 1956 году, когда вышел этот портрет, подобная точка зрения не была столь распространена, как сегодня, когда она стала, пожалуй, чересчур популярной. Я задумался: каков низший уровень журналистики, на котором при всем желании нельзя сделать из дерьма конфетку? И решил: это так называемые интервью с кинозвездами, вроде публикующихся в журнальчике «Сильвер скрин». Безусловно, нет ничего проще возвыситься над такого рода писаниной. Выбрав Брандо предметом задуманного мной эксперимента, я решил испытать свое снаряжение (основным элементом которого является талант запоминать довольно длинные беседы, способность, которую я тренировал во время работы над книгой «Музы слышны», ибо я свято верю в то, что записи