В борьбе с большевизмом - Павел Рафаилович Бермондт-Авалов

или целительной Швейцарии, куда герцог исчез, не доведя дела до конца, оставив на произвол судьбы своих друзей и сотрудников. Впоследствии, командуя моей армией, я не только не бросил своих офицеров и солдат, а, отходя в пределы Германии, перешагнул границу последним.

Попытки с негодными средствами (я разумею бесталанность герцога политическую и военную), как и следовало ожидать кончились неудачей. Общая картина развернувшихся тогда событий, лишний раз подтвердила, что люди такого толка, без определенных целей и задачи, были вредны для России в эти тяжелые дни: они являлись тормозом во всякой работе, лишними грузом ее и лишь мешали другими.

Уже одно обстоятельство, что о моей деятельности, т. е. о том, что я возглавляю Западную добровольческую армию, герцог узнал из газет, находясь под голубым небом Италии или где-то в горах Швейцарии, указывает на большую напряженную работу его во имя спасения России. В то время, когда я, находясь среди организационной работы, буквально не спал ночи и дни, чтобы создать единое из неопределенной массы, отлить это единое в твердую форму боевой армии и двинуть ее под личным моим руководством на подлинных врагов Родины – большевиков, герцог лелеял свое грешное тело и критиковал меня, по его мнению, «мелкого человека», укрывшись в элегантных анфиладах швейцарских отелей.

Не знаю, сколько существует род Лейхтенбергских (не имел времени заниматься их родословной), но считаю необходимым заявить, что мой род существует семнадцать веков и внес не одну красивую страницу в историю Грузии и своим царям не изменял, так же как и царям русским. Герцог же, однако, не последовал в сибирские дали за своим государем, предки которого приютили его род.

Я ничего не имею против того, что герцог вдыхал горный швейцарский воздух, разъезжал по Италии в эти тяжелые для истинных патриотов и монархистов минуты, но я решительно возражаю против того, чтобы он присваивал себе эти два священных слова. Не заслужили их.

Позволяю себе утвердительно высказаться: если герцог, как свидетельствует из его статьи и признаний, не политик и мало военный, то я и политик в достаточной мере, и, конечно, военный. Становясь во главе армии, я знал, что я делаю, я отчетливо начертил политическую программу, отметил в ней руководящие вехи и шел в моей работе далеко не в слепую, руководимый тем патриотизмом, в котором сам герцог не сомневается. Я стремился помочь русскому народу, угнетаемому большевиками, и чести этого народа, как и свою собственную, никому не продавал.

Таким образом, заявление герцога о моей агентуре в пользу немцев, сделанное робким тоном виноватого (так, мол, или не так), смешно. По-видимому, какой-нибудь негодяй ввел бедного герцога в заблуждение. Последний мало подумал над этим и оставил истории в наследие бессмысленное, ни на чем не основанное обвинение. Мне стыдно за герцога, а поэтому оставляю этот пункт на его совести. Будь это в обстановке незыблемых традиций, на территории России, я не замедлил бы предложить герцогу дать мне объяснение у барьера.

Относительно же авторитетных имен, положений и проч., заявление герцога надо признать необоснованным. Широкий и губительный вал революции увлек за собой не одно из этих имен, явно изменивших своему государю и открыто передавших шпагу на служение революции. Само собою разумеется, что громкие имена таким образом потухли, замешались в ряды бесплодных деятелей или наоборот, выплыли на волнах революционного движения как герои дня. Другие же, патентованные имена, как, например, генерал Юденич, вытащенные из запыленного архива авторитетов, возвысясь, показали свою непригодность и трагическое слабосилие, стоившее России многих жертв.

В наши дни, когда большевизм разливался, как море, ломая вековую культуру Родины, можно было или заниматься исследованием чужих деяний, оставаясь пассивным, или ринуться с головой в жестокую борьбу, проливая кровь, напрягая измученные души и измученные тела. Герцог избрал первое, я предпочел второе. И кто угодно может судить мои поступки, но не герцог. Молчание – вот его право.

Теперь, когда отгремели кровавые события, герцог, укрывшись в замке в приветливой Германии, тонко обруганной им в бесформенной статье, вероятно, не раз вздыхает, задумываясь над своими деяниями, для которых он не нашел оправданий, кроме одного – свалить вину за все неудачи, постигшие его, на других.

Признание, сделанное им относительно своей военной и политической беспомощности, приведенное выше, казалось бы, должно уничтожить в герцоге все попытки к возобновлению в том или ином масштабе прежней работы.

Между тем он и по настоящее время пишет различные письма (например, адмиралу Тирпицу), старается войти в контакт с немецкими и русскими организациями, бесполезно выискивая возможности группировать их на внезаконной почве, отвергая легитимные основы русского престолонаследия, стремясь увлечь явно обманными заверениями германские деятельные круги на сторону великого князя Николая Николаевича, представителем которого он состоит в Германии. На этот раз такая работа может быть названа самим герцогом не «авантюрой», а провокацией.

Поистине герцог с почетом может принять и на свою долю эпитет мягкотелого интеллигента: вряд ли это будет оскорбительно, после всех его признаний, сделанных в нестройной, малообоснованной и пустой статье. Жалкие потуги венчаются жалкими результатами.

Таким образом, к концу жизни едва ли герцогу удастся суммировать с достоинством все содеянное и повторить: «Все свое ношу с собой» («Omnia mea mecum porto»), ибо герцог ничего не имеет, а следовательно, ничего и не носит с собой.

В моем ответе я, как уже выше указал, останавливаюсь только на определенных лицах; мне было бы трудно, почти невозможно, учесть весь тот обширный материал, который адресовался на мое имя разными «господами» и «товарищами» в это время. Кроме того, не имеет смысла и по другой причине – газетная клоака меня никогда не задевала глубоко, а следовательно и не причиняла серьезных огорчений. Я не литератор прежде всего, а офицер, но я отлично знаю, что среди журналистов и публицистов – щелкоперов есть много лиц, по-видимому, универсальных: в нужную минуту они соединяют в себе многообразие познаний, включительно, значит, отвечать им не приходится. Другое дело, когда государственные, военно-политические мужи, отягощенные крупным опытом и знаниями, выступают с мемуарными записками. Здесь «nolens volens» на бессмыслицу их заключений, случайные штрихи или преднамеренное толкование событий приходится реагировать и, если надо, документально доказывать и опровергать.

В ряду других военных деятелей, затрагивавших мое имя при всяком удобном и неудобном случае, стоит генерал Краснов. На нем следует остановиться подробнее, так как и по своему служебному стажу, и по тому положению, которое он недавно занимал, и по литературной деятельности генерал Краснов должен быть отнесен в разряд тех государственных мужей, о которых еще К. Прутков мудро заметил: «Взирая на солнце,