Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

нём лежит Люция. На её запястьях — такие же наручники, как у меня. Одета она в одну длинную, до колен, рубаху на манер хоспитальной. Я, впрочем, тоже. Пепельные кучеряшки обрамляют скуластое лицо Люции пышным облаком; это странным образом делает её похожей на клоуна. Мои волосы уже распрямились и напоминают, скорее всего, копну сена. Мысль об этом ещё больше портит настроение. Есть у меня маленький бзик: с трудом выношу, когда на голове беспорядок. Тогда, кажется, и соображать труднее.

В нашем отсеке трейлера — довольно тесном — кроме ящиков, стоящих прямо на полу, только встроенный пластиковый комод. Дверные проходы в соседние отсеки закрывают глухие белые двери. Свет идёт из маленьких окошек под потолком. Кажется, день выдался хмурый. Оно и к лучшему — в солнечный я бы, наверное, ослепла, едва размежив веки. Ужасно режет глаза.

Трейлер стоит. Во всяком случае, я не чувствую движения и не слышу мягкого шума мотора.

Я прислушиваюсь к своему телу, опасаясь обнаружить ещё какие-нибудь повреждения в дополнение к сотрясению мозга. Несколько синяков на рёбрах и руках. Голод. Боль в позвоночнике из-за долгой неподвижности. И… что это за трусы на мне такие странные? Я собираю подол рубахи дрожащими руками и тяну образовавшиеся складки кверху, чтобы поглядеть на свои бёдра. Фу! Подгузники для взрослых. Надеюсь, я их ещё не использовала. А над ними — я поднимаю подол ещё выше и вытягиваю шею — какой-то странный пояс из кожи с гладкой серебряной пряжкой. Я-то думала, это резинка у трусов тугая. Как бы расстегнуть пряжку? — с закованными руками трудно при этом не отпустить подола!

Прервав мою задумчивость, дверь открывается. Я инстинктивно набрасываю ткань на колени и пытаюсь её разгладить. В отсек входит женщина лет сорока. Ухоженная, при макияже, она странно смотрится в спортивном костюме и клеёнчатом фартуке.

— А та не очнулась? — спрашивает она. Слова вроде бы галицийские, но произносит она их странно… польский акцент. Или, скорее, она просто заговорила на польском. На коротких фразах иногда не видно разницы.

До переезда в Галицию мы дома разговаривали только на польском. Польский — дома, немецкий — в садике и общественных местах, таково было правило, введённое матерью. Наверное, она и город при переезде выбирала такой, чтобы нам легко было перейти на местный язык.

Женщина наклоняется над Люцией. В какой-то момент мне кажется, что та резко схватит её за горло — это было бы вполне в духе Шерифович — но она действительно ещё не пришла в себя.

— Вы нас накачали наркотиками?

— Всего лишь снотворным. После удара по голове хорошо выспаться только полезно, так что можете нас благодарить, — по видимости, её забавляют собственные слова, потому что она хищно улыбается. — Что ты дрожишь? Тебе холодно?

— Мне нужен кофе.

— Тебе нельзя кофе.

— Тогда кола.

— Тебе нельзя кофеина. Тебя ударили по голове. Вот так — бам! Понимаешь? У тебя сотрясение мозга. Не получишь кофе, пока не поправишься. Голова-то болит? В туалет или кушать хочется? В штаны не навалила?

— Хочется.

— В туалет или кушать?

— Всё хочется.

— Ну, что тогда смотришь, вылезай. Вон та дверь — в сортир.

— Вы что, не понимаете? Я не могу вылезти без кофе! Я же «волчица»!

— Так! Это интересно. Объясняй.

— Во сне у меня падает давление. Когда я просыпаюсь, оно поднимается назад не меньше часа. Без кофе я сейчас не могу ходить.

Женщина морщит нос.

— Упырьи выродки… всё не как у людей.

Она подходит к моему ящику, хватает под мышки и грубо выдёргивает на пол. Я цепляюсь за край её фартука, чтобы не упасть. Поддерживая меня, полячка заводит меня в крошечную уборную. Не закрывая дверь — вдвоём мы здесь не помещаемся — задирает мне подол и сноровисто снимает подгузник. Кидает его в бачок для мусора и усаживает меня на унитаз.

— Закройте, пожалуйста, дверь, — сцепив зубы, прошу я. Я почти уверена в унизительном отказе, но женщина закрывает дверь, оставляя меня наедине с моими физиологическими процессами.

Когда я, ковыляя, выбираюсь из туалета, то вижу, что женщина ушла. А я, признаться, только собралась развить диалог, уточнив, где мы и кто они, а также тучу других интересных подробностей моего нынешнего положения. Давление, кажется, уже подходит к норме, но я всё равно слаба — от голода и головной боли. Метровое расстояние до ящика кажется мне километровым. А ведь туда надо ещё как-то забраться… Я вздыхаю и усаживаюсь просто на пол, опершись на стенку своей «кровати» спиной.

Появившись снова через четверть часа, полячка ставит прямо на пол, в полутора метрах от меня поднос с едой: булочкой и половинками сваренного вкрутую яйца. В деревянной кружке, кажется, простая вода. В деревянной же мисочке — сметана.

Наверное, моя тюремщица меня боится. Действительно, я не против приложить её головой о ящик комода, но отлично понимаю, что в нынешнем состоянии, да в наручниках далеко не уйду, а в соседних отсеках вполне может сидеть охрана. Когда женщина уходит, я на коленях подползаю к подносу и, стараясь жевать как можно тщательней, съедаю свой завтрак. Жаль, что эта баба не догадалась — или не захотела — принести и салфеток. Мне приходится вытирать пальцы и рот подолом рубахи. В том, как при этом оголяются бёдра и живот, есть что-то унизительное. Кто-то за это ещё заплатит, обещаю я себе. За то, что меня кормят как животное, и за удар по голове, и за рубахи эти, и за наручники, и за снотворное и подгузники. Не то, чтобы я так уж мстительна, но тяжёлая боль в голове настраивает на мизантропический лад.

И, кстати, о мести. Горло Люции сейчас ничем не защищено. Достаточно сломать ей гортань перемычкой наручников, добавив к ней тяжесть тела. Я встаю и, расставив запястья максимально широко, чтобы натянуть цепочку между стальными браслетами, наклоняюсь над Шерифович. Увы! В тот же момент дверь распахивается, и вбежавший, даже вскочивший амбал с силой отшвыривает меня к задней стене.

Да будет ли наконец предел этим унижениям? Раз охранник отреагировал так быстро, значит, он наблюдал за мной — скорее всего, через камеру слежения — и значит, в полной мере насладился моим вынужденным стриптизом. Знала бы, вытирала лицо согнувшись в три погибели. Или так и ходила бы с масляной рожей.

Я не делаю попыток встать — это может быть воспринято как попытка ответной агрессии — и амбал нависает надо мной. Он сверлит меня взглядом, переполненным злобой.

— Ты, сука волчья! Ещё