Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго... - Юлиан Семенов

(Откуда она могла знать все это? Она говорила правду.)

— Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой усталости, без нее вы погибнете.

Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, — улыбчиво, оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих утверждениях.

— Вы не должны быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть сильной без маски.

17 мая 1969 года

Москва

Разговаривал с К. Симоновым о повести[121]. «Мне вещь что-то не очень. Не обижаетесь? Зачем там Степанов? Почему знает язык? Может, интересно бы дать, что он в прошлом востоковед и поэтому лучше понимает саванакетскую цветистость, чем современный язык Ситонга. Кемлонг — как противовес той линии. Может, как раз интересно бы дать линию Степанов без женщин — все ждут этого, а этого и нет. Символика конца: русские и американцы погибают, а китайцы выигрывают? Черт его знает…

Есть много интересного. Выход разговора с монахом. Отношение Ситонга к Степанову — он отвечает за его жизнь. Но как пузыри то и дело возникают вопросы, остающиеся без объяснений.

У нас, у поэтов, так бывает: придумаешь последнюю строчку и прешь напропалую, не обращая внимания на строфы. Вы, видимо, написали вещь смаху.

Я сидел в карантине 15 дней после Индии. Написал там повесть: история из жизни летчика (фамилию я забыл). Роман с заезжей актрисулей. Летчикам читал — они с нами сидели в карантине. Споры были: жениться ему или нет. Увлечен я был этой вещью… А до сих пор лежит: отлежалась, увидел много дыр.

Вы не сердитесь, что я вам все это говорю? Врать как-то не хочется.

Достоверность важна: я верю радиостанции в пещерах, это хорошо. Много в вещь заложено, она плотная, но в то же время: как это ваш американец просто так уедет из армии с женой? Трибунал за дезертирство. Может быть, интереснее: хочет уехать с ней, а не может, так как влез в кашу. Армия есть армия. Расстреляют за дезертирство.

Вы говорите, что они в Таиланде стоят как советники. А почему не в Лаосе? Отказываются, говорят, что не бомбят? Так объясните про это. Больше объясняйте. Зачем едет Степанов? Он кто? Какого-то звена в Стюарте не хватает — в его истории. Хороша история с фестивалем, выход на китайцев. Но рок, заданность — это уже по принципу, разойдись рука, что моя левая нога хочет. Стоит ли Стюарту охотиться именно за этой машиной? Здесь насилие автора».

Говорили о Чечекты — станции на Памире. Говорят, что в связи с годом неспокойного солнца сердечникам надо в этом году жить под землей — чтобы не умирать.

«Почему? Пусть умирают, если так надо и положено. На секс тоже этот год влияет. Вот черт… И сердце беречь, а тут на секс влияет. Нет, надо рискнуть».

О правдинских секретаршах: «Глупо держать хорошеньких. Надо держать старух, я всегда держал старух».

Ноябрь 1972 — январь 1973 года

Франция, Испания

20 ноября посол Абрасимов пригласил меня на встречу советских граждан, живущих во Франции, то есть тех, кто принял советское гражданство после войны. Большинство — люди пожилые, седоглавые. Это была первая эмиграция, которая ушла с Врангелем, и сюжет, который родился у меня в голове, когда я слушал доклад нашего поверенного в делах, Валентина Ивановича Оберенко, был таким:

Вот сидит старик с розеткой Почетного легиона в петлице. Идет доклад. В общем, в определенной мере казенный доклад, такой, какой мы, к сожалению, произносим, как правило, на праздничных датах, а там есть цифры. Против цифр, как говорится, не попрешь — цифры роста.

Вот старик слушает этот доклад, и взять ретроспективу: революция, он в Белой гвардии.

Вот он слушает доклад, и описать его радость во время коллективизации, когда казалось, что вот-вот все зашатается у нас.

Вот он слушает этот доклад — немецкое вторжение. И он отходит в сторону от тех оголтелых, которые пошли в услужение к немцам.

Вот он слушает доклад, а когда он увидел немецкие зверства, когда он услыхал по подпольному радио о героизме Сталинграда, он уходит в маки.

Вообще, этот человек был чем-то поразительный, потому что никогда я не видел такой трепетной заинтересованной аудитории в каждом слове, которое неслось со сцены. Никогда я не видел такой, я бы сказал, обнаженно-доверчиво-патриотической аудитории, как та, которая прожила в эмиграции добрые пятьдесят лет.

Назавтра утром посол пригласил меня на завтрак, который он проводит раз в месяц, когда собираются послы всех социалистических стран. Запоздали послы Польши и Югославии, потому что бастовали студенты, перекрыли улицу, нельзя было проехать. Вместе с нами на завтраке был Андрей Андреевич Смирнов, заместитель Громыко.

Послами высказывались разные точки зрения по поводу предстоявших тогда выборов в бундестаг. И была очень интересная точка зрения, что Брандт проводит политику, которую боялся, но очень хотел проводить Аденауэр.

Смирнов рассказывал, как он беседовал в свое время — это было году в пятьдесят шестом, пятьдесят седьмом с немецким крестьянином. Он спросил его: «Почему Вы голосуете против социал-демократов?» А крестьянин ответил: «Хватит, они привели к власти Гитлера».

То есть социал-демократы скомпрометировали себя половинчатостью, и именно строго определенная политика Брандта послужила одной из наиболее весомых гарантий для его победы на выборах.

Для дипломатов чем хуже положение, тем лучше, ибо есть себя на чем проявить. Усталость, благополучие — враг дипломатической карьеры.

Во время холодной войны значительно легче выдвигались кадры, особенно молодые. А мир делает одна личность, как правило, которая круто поворачивает тенденцию планеты. И все остальные этой личности служат. Здесь нельзя себя проявить, ибо в данном случае излишняя торопливость в хорошем может вызвать обратные результаты. Во времена холодной войны чем хуже каждый себя проявит (я имею в виду агрессивность самопроявления), тем лучше.

Когда возвращался из посольства, Петр Андреевич предложил мне машину, но я решил поехать на метро — всегдашняя моя манера за границей ездить на метро, ибо это социологический срез общества.

На Пляс де ля Конкорд сел молодой американец. Перень, наверное, давно не ел, прислонился к стене, устроил себе перерыв, достал бутерброд. Я разговорился с ним: почему он здесь? зачем?

— Я устал биться с режимом равнодушия, — ответил парень. — Я пробовал себя в кино, в театре, на телевидении, это невозможно практически, нужны либо меценаты, либо деньги, либо уже хоть в чем-то и хоть как-то проявивший себя талант. Я, во-первых, не знаю, есть ли у меня талант, а если и есть, то он никак не проявлен. Я приехал в Европу, был в Англии, потом перебрался сюда. Здесь, в общем, такой же режим равнодушия, но мне помогает жить и не броситься под колеса поезда то, что здесь, в Париже, жил Старик.

— Хемингуэй? — спросил я его.

— А разве есть еще один Старик? — ответил парень.

Его зовут Джекобс. Он из Нью-Джерси, двадцать три года. Ушел с четвертого курса Вашингтонского университета.

Назавтра встреча с главным редактором «Юманите» Анри Вюрмсером. Беседовали по поводу присуждения ему премии буржуазной критики за исследование творчества Стендаля, Толстого и Бальзака.

Вюрмсер сидел в маленькой комнатке, весь в табачном дыму. «Я каждый день пишу по статье для „Юма“, — сказал он, — и восемь лет не брал отпуска. Ни разу».

Беседовал с членом политбюро ЦК французской компартии Гастоном Плисонье.

— До войны, — рассказывает он, — я не был активным членом партии. Жил в деревне, а там политическая жизнь проста. Кто за, кто против — очевидно сразу.

Когда началась испанская война и Мюнхен, мы были очень активны, издавали листовки. Потом партия перевела меня в Лион.

14 июля 1941 года мы подготовили листовку «Франция будет свободной», вели пропаганду на заводах. Самая маленькая победа на вашем фронте была для нас счастьем.

Когда вы отбили Ростов, мы собрали по сантиму для того, чтобы купить несколько бутылок вина и выпить — отметить это счастье.

А потом меня перевели в район Тулузы. Именно там мы создали издательство, которое работало до конца войны. Выпустили 10 тысяч листовок.

Надо было найти типографа-коммуниста. Мы знали, что он жил в Сант-Этьене. Я его отыскал и сказал: «Купи дом вдалеке от дорог. Я не хочу знать, где будет твой дом и твоя типография».

Я верил, что в случае провала выдержу, но… лучше знать меньше.

Бумагу нам давал хозяин бумажного завода из Сен-Жерон-де-Арьеж — передавал ее в чемоданах.

Помню занятный случай: выезжаю из Тулузы в Лион с документами для южной зоны и с информацией для товарищей в Алжире, так как у нас шла связь. А на станции — обыск. Я шел по перрону, и вдруг всех пассажиров окружило 30 полицейских.