Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

Я как-то писал, что телевизор занял в доме не просто некое свое, а именно центральное место. Собственно, он и оказался тем существом, которого семье не хватало. Его можно назвать «отцом», можно — «бабушкой». Но он точно попал в то место, которое зыбко, виртуально, но все же как-то собирает и держит вокруг себя, при себе семью.

Загадка и Тайна

Можно ли сказать, что мир русского человека, мир российского социума триедин — в отличие от некой бинарной структуры, где есть мы (наш мир) и есть, то, что в телевизоре? (Эта структура, кстати, укладывается в известную формулу: чего нам не показали, того и нет.) У нас же опора — трехточечная: мы, они и вот этот неназванный член семьи. Здесь есть, мне кажется, проблеск надежды, ибо такая опора более устойчива.

Шут его знает. Устойчивость не самое лучшее, что можно придумать. Это, конечно, важная вещь, но не всегда. Иначе не было бы движения — в чисто физическом смысле слова. Но вот про «три точки» — что-то в этом есть. Может быть, игра с российскими мифологемами. Телевизор словно бы оказался на месте пресловутого «окна в Европу», с той разницей, что вместо окна вставлено зеркало. Зеркало, обладающее свойствами трансформации, преображения.

Мне всегда было интереснее взглянуть: что же телевизор от нас загораживает? Чего не видят, когда смотрят телевизор? Слово «экран» — оно ведь двузначно. Это то, что показывает, и то, что заслоняет, экранирует. И второе значение, быть может, важнее первого. Телевизор экранирует нечто другое, что не хотят впускать в собственный мир; служит средством держать это на расстоянии. В каких-то невредных, гомеопатических дозах он нам это другое дает. Но только чтобы оно, не дай бог, не открылось во всей своей полноте. Немножко религии — неплохо; немножко Запада — и это не худо; немножко свободы — но под присмотром властей.

Вы сказали про другое, и я сразу подумал об оккультной роли телевидения. Ведь, в отличие от религиозного, оккультное сознание обращено к некой загадке…

Если уж мы действительно имеем дело с сознанием, в котором архаические элементы соединяются с высокотехнологическими, то такое сознание — вы абсолютно правы, — оно не религиозное, оно магическое (или оккультное). В нем нет той тайны, которая принципиально должна оставаться тайной. В нем есть загадка. Загадку, если она тебя раздражает, можно поломать. Можно наказать этого идола, ежели он не способствует твоему преуспеянию или твоим подвигам на брачном ристалище. Если он хороший, его мажут салом, если плохой — его секут или сжигают.

В верованиях россиян магический момент вообще присутствует в куда большей степени, нежели собственно религиозный. Здесь очень сильна вера в сглаз и в различные приметы — куда сильнее, чем, скажем, в ад и рай, в искупление и воздаяние, во все то, что составляет основу христианства. Наряду с магическими свойствами окружающего мира, для россиян по-прежнему много значит соблюдение обрядов.

И тут мы подходим к вопросу о человеке как о всеобщем, универсальном, богоподобном существе. Такого представления о человеке (еще — или уже) в России нет. И в этом — значение слова «русский». То есть не «немецкий», не «американский»… Русский — значит «особый». Известный лингвистический пример: в словаре эскимосов — триста слов для обозначения снега различных свойств, состояний и оттенков. И все потому, что одного обобщенного понятия «снег» у них нету. Примерно то же и здесь. Есть люди «такие», есть люди «сякие», есть люди «пятые», есть — «двадцатые»… Но человек как таковой, имярек, homo, просто человек — в русском сознании отсутствует. А христианство, мне кажется, без этого невозможно. Быть может, сама христианская мистерия — принятие Христом жертвенной смерти, распятие, воскреcение и так далее, — «работает» на (простите мне грубость этих слов) формирование такого представления о человеке; человеке, с которого сняты все частные, родоплеменные, групповые определения, как в послании апостола Павла, «где нет ни Еллина, ни Иудея… но все и во всем Христос». Примерно так.

Из читателей в зрители

Впервые: Знание — сила. 2008. № 10. С. 25–32.

Известный социолог, руководитель отдела социально-политических исследований «Левада-центра», культуролог, переводчик Борис Дубин считает: сообщество постоянных читателей в нашей стране уменьшилось до такой степени, что перестало быть сообществом. Но даже не в этом он видит главную проблему. Об этом — в беседе с нашим корреспондентом Ириной Прусс.

Как получилось, что из самой читающей страны мира мы превратились, судя по данным сравнительных исследований, в страну самую телесмотрящую?

Мы никогда не были самой читающей страной мира, это очередной наш миф о нас самих. Заметьте, в его пользу не приводится никаких статистических данных — потому что даже официальная советская статистика с ее сомнительной достоверностью это не подтверждает.

Конечно, читающей публики стало меньше. Судить об этом можно по тиражам книг: прежде средний тираж — 40–50 тысяч экземпляров, классики и назначенные классиками писатели набирали и по сто, и даже до пятисот тысяч тиража; «миллионщиками» были только «Роман-газета» и дешевые издания классики, адаптированной для школ. Сейчас средние тиражи — 6–8 тысяч экземпляров. Читающая публика распылилась, рассеялась, она больше не представляет собой некую общность со своими способами внутренней коммуникации и прочими социальными атрибутами: что такое сорок тысяч на такую огромную страну!

Самые сокрушительные потери в последние пятнадцать-двадцать лет понесли центральные газеты: теперь всеобщей, «самой главной» газеты для всей страны, какой была в свое время «Правда», просто нет, но нет и замен «Правде» — четырех-пяти крупных и авторитетных газет для всей страны. Люди предпочитают местные издания, чаще еженедельные, а не ежедневные, как прежде, — им вполне хватает ежедневных теленовостей. Если в 1991 году три четверти газетных тиражей приходилось на центральную прессу, то уже к 1997 году — наоборот.

Но интерес к местным газетам тоже относителен: ежедневных изданий сегодня у нас выпускается в расчете на тысячу человек в шесть раз меньше, чем в Японии, в два с половиной раза меньше, чем в Великобритании, в полтора раза меньше, чем во Франции. Меньше всех в России читает газеты молодежь.

Резко упали тиражи толстых журналов: лишь некоторые из них держат планку в 6–8 тысяч экземпляров, и то если добираются до массовых библиотек, иначе более трех тысяч им не набрать.

Но важны не столько цифры, сколько изменения в самом способе чтения, в отношении к нему, в его