Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Дорогой Юра,

Передай, пожалуйста, Солженицыну, что в ответ на его высокомерное и хамское ко мне обращение, я

1. Не собираюсь брать у него уроков морали или чего другого.

2. Если издатели ИМКА-Пресс нищие (чему я не верю), пусть просят, а не вымогают, пусть он им первый и подает. У него денег больше, он их единомышленник, а я нет.

3. Писателю требовать гонорар за свои книги (к тому же продающиеся успешно) НЕ СТЫДНО. Так же, как не стыдно любому другому работнику получать деньги за свой честный труд. И обращаться к помощи ЗАКОНА не стыдно.

4. СТЫДНО лгать, СТЫДНО не отдавать долги, СТЫДНО обворовывать русских писателей (нерусских тоже), которые вместе с их семьями подвергаются преследованиям и лишены куска хлеба на родине или оказались на чужбине, не имея ни кола, ни двора. Это касается не только меня, но и многих других.

5. Русские писатели по традиции всегда защищали друг друга от издателей-грабителей. Русскому писателю (нерусскому тоже), получившему от издателей МИЛЛИОНЫ и всегда пекущемуся о своих гонорарах (иначе для чего бы он ставил под каждой своей писулькой в том же «Вестнике» World Copyright by Имярек?) СТЫДНО корить своего собрата, для которого гонорар единственный и весьма слабый источник существования. СТЫДНО и даже ПОЗОРНО.

6. Совершенно не в связи со сказанным выше, а только пользуясь случаем, скажу, что мне в жизни приходилось совершать поступки, которых я стыжусь. Вот один из них. В феврале 1974 года я, не творивший себе кумиров ни из кого даже в детстве (даже из Ленина-Сталина), сгоряча, желая защитить Солженицына, насолить советской власти и, рискуя собственной головой, назвал его ВЕЛИЧАЙШИМ.

Теперь, когда я читаю его доморощенные декларации, полные самодовольства и спеси (он самый великий, он неутомимый труженик, он чуть ли не единственный патриот и страдалец за Россию), написанные к тому же дурным языком; когда я слышу его бессовестные выпады часто против беззащитных людей, часто против тех, кто поднимал его на щит и поддерживал, рискуя своим благополучием и даже свободой, мне в самом деле бывает СТЫДНО. Когда я вижу этот сверхпревосходный эпитет в своей собственной книге, мне стыдно и хочется, чтобы он исчез. Но, увы, из песни слова не выкинешь.

Владимир Войнович

20 августа 1983

Мюнхен

P. S. Не могу понять, зачем ты мне звонил? Ведь, давая подобные поручения, он не только ко мне, но и к тебе относится по-свински .

Письмо это я счел нужным воспроизвести на этих страницах (конечно, с разрешения его автора), во-первых, потому что оно, как мне кажется, гораздо убедительнее первого, устного (очень невежливого, как он его называет) его ответа. А во-вторых, потому, что последняя, заключающая его часть (пункт шестой) отражает, я думаю, чувства не одного Войновича, а многих бывших поклонников Солженицына, совсем ещё недавно искренне восхищавшихся им и выражавших это свое восхищение в формах, которых теперь им приходится стыдиться.

А сейчас опять – ненадолго – вернусь к письму Войновича, цитирование которого я оборвал на полуслове, обещая потом его продолжить:

После нескольких недель молчания Штейн прислал мне свое сочинение, состоявшее из проклятий и оскорблений, и предложил мне забыть его и Вероникино имена. Кроме прочего, Штейн написал, что мой расчёт оказался неверным, «там» чужих писем не читают, «не то что в твоём благородном семействе». Но как я потом заметил, читают и даже очень внимательно. Арина Гинзбург ещё, видимо, не поняв в чем дело, сказала, что им в «Русскую мысль» звонила Наталья и спрашивала, их ли я автор. Потом в Америку поехала главная редакторша (Иловайская), побывала «там» и, похоже, получила соответствующие инструкции. До этого «Русская мысль» вела со мной переговоры, чтобы я с ними более или менее постоянно сотрудничал, но теперь переговоры прекращены, я там, вероятно, запрещённый писатель. Мне на это более или менее наплевать. Но «вермонтский обком» действует.

О том, как действует этот «вермонтский обком», вскоре – на собственной шкуре – почувствовали и ближайшие друзья и единомышленники Александра Исаевича.

Когда Н. Струве и В. Аллой, приняв ультимтум Солженицына, праздновали «победу», они не сомневались, что возглавляемое ими издательство, как было, так и останется независимым. Разве вот только придётся отбиваться от предложения «классика» назвать их новое книжное дело дурацким словом «взъем». Что же касается основного направления издательской политики, то с этим никаких сложностей у них не будет. Не станет же «классик» вмешиваться во все тонкости их редакционной стратегии и тактики.

Но – не тут-то было!

Вернувшись из Биаррица, я позвонил Никите. Он говорил довольно вяло и казался чем-то расстроенным, но вдаваться в подробности по телефону не стал, а пригласил нас с Радой на завтра к ужину. Мы отправились в Villebon-sur-Yvette, не подозревая, чем закончится вполне заурядный визит. За столом все было как обычно, разве что шутки выглядели несколько вымученными. Зато после ужина, когда дети ушли, Никита неожиданно завёл разговор о только что появившемся в «Русской мысли» интервью со мной. Идея его принадлежала Арине и Иловайской. Само интервью было совершенно банальным: история ИМКИ, издательская направленность в прошлом и теперь, выходящие книги, ближайшие планы... В общем, совершенно проходной материал, придавать значение которому казалось смешно... Однако сейчас мы услышали, что «Вермонт возмущен, Александр Исаевич не понимает, почему подобное интервью исходит не от Никиты, а Наталья Дмитриевна считает его появление грубой бестактностью».

Вообще, за последний год словосочетания типа «Вермонт недоволен», «Александр Исаевич не одобряет», «Наталья Дмитриевна не согласна» – сделались своеобразным рефреном при любых спорах с Никитой...

(Владимир Аллой. Записки аутсайдера. Минувшее. Исторический альманах. 23. СПб. 1998. Стр. 184–185)

Руководители издательства и влиятельные члены Совета, которые приняли солженицынский ультиматум, понимали, конечно, – не могли не понимать, – что кадровые перемены, на которых настаивал «вермонтский обком», – это только начало. Что за этим наверняка последуют и другие требования, быть может, даже и совсем для них неприемлемые. Но они надеялись, что, пойдя на некоторые уступки, все-таки сумеют сохранить независимость.

Александр Исаевич и раньше, видимо, полагал, что, обеспечив «кадровые перестановки» в ИМКЕ, он вправе определять и издательскую политику. Но ни мы с Никитой, ни отец Александр так не считали, и до восьмидесятого года, во всяком случае, удавалось держать равновесие, а давление Вермонта встречало мягкий и дипломатический, но все-таки довольно стойкий отпор. С появлением «дотаций» расстановка сил делалась иной, а последний разговор показал, что Никита не смог устоять перед искушением и окончательно увяз в новых вермонтских играх, вполне удовлетворившись положением фаворита при дворе «классика»...