Роковая Фемида. Драматические судьбы знаменитых российских юристов - Александр Звягинцев

Ответ. Я не симулянт. Все мои мысли направлены к тому, чтобы дисциплинировать себя и приступить к показаниям о своей преступной работе. Но я не могу взять себя в руки.

В полночь допрос был окончен. На этот раз следователю не удалось заставить его заговорить. Следующий раз допрашивали его ночью 29 марта 1940 года, но он снова заявил, что в "этой тюрьме" не может давать показания, и просил перевести его в другую, с более "щадящим" режимом.

Только через год, в Сухановской тюрьме, следователям удалось вырвать у Рогинского признание, что еще в 1929 году, в период пребывания на Северном Кавказе, у него возникло сомнение в правильности политики партии, а позже он, являясь участником правотроцкистской организации, вел активную борьбу с партией и Советским правительством "путем проведения подрывной работы в органах прокуратуры".

В показаниях, данных 28 июня 1941 года, Рогинский сказал: "Начиная с 1936 г. по заданию организации я проводил вредительскую работу в Прокуратуре Союза ССР по трем линиям, а именно: по жалобам, по делам прокурорского надзора и по линии санкционирования необоснованных арестов".

Хотя Г. К. Рогинский говорил о своих "преступлениях" лишь в общих чертах, не приводя никаких конкретных фактов, следователя вполне устроили его показания, и он стал готовить для направления в суд дело, разбухшее уже до двух больших томов.

Кроме показаний Рогинского, к нему были приобщены протоколы допросов других лиц, соприкасавшихся с ним по работе (некоторые "обвинители" Рогинского к тому времени были уже расстреляны), — в частности, показания наркома внутренних дел Ежова, его заместителя Фриновского, наркома юстиции СССР Крыленко, бывших прокурорских работников: Леплевского, Деготя, Острогорского, Бурмистрова, Розовского и других.

7 июля 1941 года следователь 6-го отделения 2-го отдела следственной части НКГБ лейтенант госбезопасности Домашев составил обвинительное заключение, подписанное руководителями следственной части и утвержденное заместителем наркома госбезопасности СССР комиссаром госбезопасности 3-го ранга Кобуловым. Через два дня на нем появилась резолюция заместителя Прокурора Союза ССР Сафонова: "Обвинительное заключение утверждаю. Направить дело в В[оенную] Коллегию] Верхсуда СССР".

Обвинительное заключение было небольшим, всего пять страниц машинописного текста, и в нем не было приведено ни одного факта "преступной" деятельности Рогинского. Делались лишь краткие выписки из показаний лиц, "изобличавших" бывшего заместителя Прокурора Союза ССР, — также, впрочем, неконкретные. В таком виде дело поступило на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР.

Дело по обвинению Г. К. Рогинского слушалось на закрытом заседании 29 июля. Ни обвинителя, ни защитника, естественно, не было. Несмотря на обстановку военного времени, дело Рогинского слушалось более обстоятельно, чем другие политические дела, на которые хватало пятнадцати-двадцати минут. Протокол составлен достаточно подробно — по нему можно проследить, как же защищал себя Рогинский.

После нескольких формальных вопросов о личности подсудимого, ходатайствах и т. п. председательствующий Кандыбин лично огласил обвинительное заключение (обычно это делал секретарь). На вопрос о виновности Рогинский ответил: "Предъявленное обвинение мне понятно, виновным себя в антисоветской деятельности не признаю. Я виноват в том, в чем виноваты все прокурорские работники, проглядевшие вражескую работу в органах НКВД и в системе суда и прокуратуры".

После этого Кандыбин приступил к "изобличению" подсудимого, оглашая те или иные показания "свидетелей". Начал он с показаний бывшего Главного военного прокурора Розовского, который на следствии сказал, что Рогинский "препятствовал борьбе с фальсификацией следствия", не допускал "рассылки на места для расследования жалоб обвиняемых на неправильные методы следствия". Эти действия он расценил как "антисоветские".

Г. К. Рогинский ответил, что о фальсификации дел ему не было известно. Дела к нему поступали законченными, и он утверждал обвинительные заключения. О поступлении жалоб заключенных "на противозаконное ведение следствия" знало и руководство Прокуратуры СССР

Тогда Кандыбин зачитал выдержку из показаний Фриновского, где говорилось о том, что Рогинский был причастен к правотроцкистской организации. Подсудимый вполне резонно заметил на это, что показания Фриновского неконкретны. "Он не называет меня участником антисоветской организации, а только предполагает, что я якобы являлся участником этой организации".

Председательствующий огласил показания Ежова. Последний сказал на следствии: "Антисоветские связи с Рогинским я не устанавливал, да и это было в известной мере вопросом формальным, ибо фактически антисоветский контакт между нами существовал, так как Рогинский видел и знал всю нашу преступную практику и ее покрывал".

Григорий Константинович парировал и эти "разоблачения": "Откуда я мог знать о вражеской работе Ежова? За следствием наблюдала Главная военная прокуратура в лице Розовского, я никакого отношения к следствию не имел. Показания Ежова считаю вымышленными".

Кандыбин задал очередной вопрос: "Зубкин… показывает, что вами протоколы решений особого совещания подписывались без проверки материалов дела, за 30–40 минут подписывали 5–6 тысяч протоколов. Разве это не преступная практика в работе?" Рогинский ответил: "Протоколы решений особого совещания я никогда не подписывал, подписывал их сам Вышинский. Показания Зубкина в отношении меня не соответствуют действительности".

Тогда председательствующий решил воспользоваться "признательными" показаниями самого Рогинского. Выслушав их, Рогинский сказал: "Это же ложь. Человеческие силы имеют тоже предел. Я держался два года, не признавая себя виновным в антисоветских преступлениях, больше терпеть следственного режима я не мог. Следствием не добыто данных о том, кем я был завербован в антисоветскую организацию, где и когда. Это обстоятельство очень важно для доказательства моей вины".

Так и не добившись от Рогинского никакого признания, Кандыбин закрыл судебное следствие и предоставил подсудимому последнее слово. В нем Г. К. Рогинский сказал: "Граждане судьи, в антисоветских преступлениях я не повинен. Я прошу проанализировать мой жизненный путь. Я всегда и везде проводил правильную политику партии и Советского правительства, я вел борьбу с троцкистской оппозицией. В 1925–1927 годах я беспощадно громил "рабочую" оппозицию, проникнувшую в Верховный Суд Союза ССР. Будучи на Кавказе, я вел ожесточенную борьбу с кулачеством. В то время Андреев называл меня огнетушителем. Все последующие годы я по-большевистски вел борьбу с врагами партии и советского народа. Я повинен в том, в чем повинны все работники прокуратуры и суда, что просмотрели вражескую работу некоторых работников НКВД и что к следственным делам относились упрощенчески. Если суд вынесет мне обвинительный приговор, то это будет крупнейшей судебной ошибкой. Я неповинен. Жду только одного: чтобы мое дело объективно было доследовано".