Возвращение - Роман Иванович Иванычук

так никогда и не освобожусь от этого единственного образа, не станет ли это моей творческой смертью?

После спектакля она мне сказала:

— Я благодарна вам…

Я пригласил ее прийти утром в мою мастерскую: должен признаться ей, что благодарен ей не меньше.

Она осмотрела мои старые картины, куда я уже теперь внес живые черты ее облика, и новые — написанные с нее, в ее глазах зажглась радость, она порывисто обняла меня и прошептала:

— Я не знала, что так много значу для вас, что я вообще что-то значу.

И тогда мы сбежали вдвоем из города…

Мы сбежали каждый из своего мирка, захватив с Собой лишь новорожденную любовь. Так нам хотелось. Так нам казалось.

Мы целовались, а я слышала равнодушный голос своего мужа: «А кто играл сегодня?» «Я играла, я!» — крикнула я ему вчера, счастливая и злая. «Не может быть!» — тот же равнодушный, неподвижный его голос.

Я горячо обнимал ее, а совесть хлестали слова моей жены, которая в неведении пыталась вернуть мне утраченную волю: «Ты так устал, съезди куда-нибудь». «Я уже давно в отъезде, давно!» — крикнул я, сам не зная, откуда эта злость.

Мы сбежали, но за каждым из нас потянулся наш мирок, бесстыдно и насмешливо следя за неистовством наших сердец: мы — ваши детища, и никуда вам от нас не деться!

«Ты выиграла битву с двумя сильнейшими противниками, — говорила я себе, когда, умиротворенная, лежала в горько пахнувшей траве и смотрела в небо, — а теперь как поделишь себя? Бросишь половину, как дуэльную перчатку, мужу или все принесешь в жертву своему возлюбленному?»

Я стоял, опершись спиной о ствол сосны, и думал:

«Мы помогли друг другу стать самими собой, а могло бы этого не произойти, если бы мы не встретились. Мы теперь прочно утвердились каждый в своем мире. А если соединимся, каждый что-то утратит — без взаимных утрат мы несовместимы. Мы стали слишком сильными, чтобы сосуществовать».

Мы осознавали это, ясно осознавали, но нам выдался один день, только один, и он никогда, не повторится, как бы мы потом ни устроили свою жизнь. Мы пытались поцелуями заглушить голос сознания и совести, но не могли, и чем быстрее шел на убыль день, тем отчетливее понимали, что наши поцелуи — лишь плата друг другу за прошлое, а не залог будущего: забегали в подъезды и доцеловывались — не в радости перед завтрашним днем, а от тоски перед расставанием…

Мы вспомнили, что нужно купить хлеб, шли отчужденно, а я все еще уговаривала себя:

«Я готова отдать ему половину своего существования, три четверти…»

Я мысленно услышал ее жертвенное обещание и молча же ответил.

«Я не имею право отнимать то, что подарил, и тебе не отдам взятого у тебя. Оно уже мое».

«Он не сумеет ни отдать, ни принять, Он должен освободиться, чтобы мочь искать и находить новое… А я разве иная?»

«Она уже не откажется от самой себя, как бы ни клялась теперь. Или подавит меня, или уйдет».

Продавщица уверенно протянула нам одну буханку хлеба. Мы стояли над ней и спрашивали себя: что будет потом?

«Я писал радость, теперь буду писать тоску».

«А я не знаю, что будет со. мной — разбуженной и сильной».

И оба думали об одном и том же: а может, больше всего мы владеем лишь одним талантом — будоражить, сердить, пробуждать других.

Девушка-продавщица разочарованно смотрела на обоих, а когда магазин опустел, подошла и разрезала хлеб надвое.

ЭТЮДЫ, ЗАРИСОВКИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Памяти моего отца

Перевод Вадима ВЛАСОВА

Мчусь на резвых конях из далеких краев к тебе, моя зеленая колыбель. Усталые кони бегут по разбитой дороге, ранят копыта о камни, туго натянутые постромки сбивают пену с их боков, и вот кони сворачивают на заросшие травой тропинки моего детства.

Эй вы, замурзанные сорвиголовы, вон там, на выгоне, шлепающие по лужам в засученных штанах, узнаете меня?

Не узнают. Протаптывают в траве свои тропиночки, и все к шоссе, и все мечтательными глазами всматриваются в даль широких дорог.

Еще уйдете и забудете обнять на прощание матерей, и высохнут после вас грозовые озерца. А потом погоните своих коней, как я теперь, к отцовским могилам.

Эй, люди, вон там, в поле, сеющие зерна в весеннюю землю, узнаете ли меня?

Не узнают. Резвые мои кони в упругих ременных шлеях, а у погонщика на лице борозды и городское рубище на плечах — как же тебя теперь узнать? Ты еще мальчонкой выбежал на проселок и уже не возвращался. А у нас спины гнулись, и руки трескались, и пот выедал глаза.

Что же тебя пригнало: добро или тоска?

Ох, тоска, тоска по следам босых ног, следам, за» росшим спелой гусиной травой.

Вербы выбросили почки и