Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг. - Сергей Михайлович Сергеев

время: высокопоставленные лица полагали, что они не должны подчиняться тем постановлениям, которым подчинены все остальные». Уже при Александре II вспыхнул скандал, ставший поводом для отставки Арсения Андреевича: его дочь при содействии отца вторично вышла замуж, не разведясь с первым мужем.

Дмитриев рассказывает о другом ярком персонаже: «…в Воронеже [в 1841–1847 гг.] был военным губернатором барон [Х. Х. фон дер] Ховен, деспот, которого следовало бы сослать в Сибирь, но его любил Николай Павлович за строгость и называл его в похвалу „урод справедливости“, как будто в справедливости бывают уроды. Он, заметив однажды, что советники губернского правления приходят поздно в присутствие, посадил их всех на гауптвахту и водил их в губернское правление под караулом. Это дошло законным порядком до общего собрания Сената, но ни Сенат, ни министр [юстиции] ничего не осмелились сделать».

Никитенко во время пребывания в Витебске (1839) «[м]ного наслушался… любопытного… о генерал-губернаторе [П. Н.] Дьякове. Несколько лет уже он признан сумасшедшим, и тем не менее ему поручена важная должность генерал-губернатора над тремя губерниями… Всегда вооружён плетью, которую употребляет для собственноручной расправы с правым и виноватым. Одну беременную женщину он велел высечь на конюшне за то, что она пришла к его дворецкому требовать 150 рублей за хлеб, забранный у неё на эту сумму для генерал-губернаторского дома. Портному велел отсчитать 100 ударов плетью за то, что именно столько рублей был ему должен за платье. Об этих происшествиях и многих подобных, говорят, было доносимо даже государю. На днях он собственноручно прибил одну почтенную даму, дворянку, за то, что та, обороняясь на улице от генерал-губернаторских собак, одну из них задела зонтиком. Она также послала жалобу государю». О диких выходках Дьякова пишет и Корф, сообщается о них даже в отчёте III отделения за 1839 г. Однако ж он продолжал занимать своё место вплоть до 1853 г.

Наиболее печальную известность приобрёл Главноуправляющий путями сообщения и публичными зданиями, аракчеевский выдвиженец и николаевский любимец П. А. Клейнмихель. А. И. Дельвиг, служивший под его началом много лет, вспоминает: «С самого вступления Клейнмихеля в управление произвол его выказывался во всём: в немедленном, необдуманном изменении состава центральных учреждений главного управления, в увольнении и определении высших и низших чиновников без всякого разбора, в разорвании без объяснения причин докладов, подносимых департаментами и другими учреждениями главного управления, и т. п. Не говорю уже об их [инженеров] унижении от беспрерывных ругательств, которыми он их осыпал, и его насмешек над ними… Казарменное неприличие в его обращении доходило до невероятия. Разные нецензурные выражения, на которые Клейнмихель был большой мастер, раздавались очень часто при его детях».

Рассказывает Дельвиг, в частности, и о такой наделавшей много шума истории (1843): «В отсутствие Клейнмихеля из [так в тексте!] Петербурга в портупей-прапор-щичьем классе Института инженеров путей сообщения освистали одного из ротных офицеров. Подобные шалости как в Институте, так и в других учебных заведениях были очень обыкновенны, а потому и наказание, наложенное на провинившихся, не выходило из общего порядка вещей. Клейнмихель, узнав об этом по возвращении в Петербург, нашёл, что наказание будто бы не соответствовало проступкам, и, представив Государю всё дело в самом неправильном виде, испросил разжалования пяти портупей-прапорщиков в рядовые, с назначением в войска Кавказского корпуса, наказав каждого из них, сверх того, тремястами розог [так в тексте!] в присутствии обеих рот Института… Не говоря уже о страшной жестокости этого наказания, нельзя не упомянуть, что оно было противно и тогдашним законам. Все пять молодых людей, подвергшиеся наказанию, были дворяне, которые по законам были освобождены от телесного наказания».

Интересно, что нечто напоминающее тип николаевского генерала мы видим и среди церковных иерархов той эпохи (хотя, конечно, они не имели никакого отношения к армейской службе). С. М. Соловьёв пишет: «Известно, что такое русские генералы, но генералы в рясе ещё хуже, потому что светские генералы всё ещё имеют более широкое образование, всё ещё боятся какого-то общественного мнения, всё ещё находят ограничение в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей — совершенный деспот в своём замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает он ни малейшего ограничения, откуда не раздаётся никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите, — так всё подавлено и забито неимоверным деспотизмом». В качестве самого яркого примера «генерала в рясе» Соловьёв приводит митрополита Московского Филарета (Дроздова): «…ни в одной русской епархии раболепство низшего духовенства пред архиереем не было доведено до такой отвратительной степени, как в московской во время управления Филарета. Этот человек… позабывал всякое приличие, не знал меры в выражениях своего гнева на бедного, трепещущего священника или дьякона при самом ничтожном проступке, при каком-нибудь неосторожном, неловком движении. Это не была только вспыльчивость — тут была злость, постоянное желание обидеть, уколоть человека в самое чувствительное место. Об отношениях Филарета к подчинённым всего лучше свидетельствует поговорка, что он ел одного пескаря в день и попом закусывал. И не должно думать, чтобы здесь была излишняя строгость, излишние требования от подчинённых благочиния и нравственности; Троицкая лавра, подчинённая ему непосредственно, была вертепом разврата; на нравственность духовенства вообще он не обращал внимания: Филарет требовал одного: чтобы все клали поклоны ему, и в этом полагал величайшую нравственность». Похожее мнение об этом иерархе высказывал и Д. Милютин: «…это был человек с тонким умом, жёстким сердцем и крайний ретроград… Он… отстаивал телесные наказания и сам поступал весьма сурово, даже иногда жестоко с подчинёнными ему духовными лицами».

Пристрастие николаевских администраторов к произволу особенно ярко проявлялось в экстренных ситуациях, например, во время пожарных «эпидемий». В отчёте III отделения за 1839 г. говорится: «В Саратовской [губернии] слухи о поджогах распространились быстро… Везде говорили об евреях, прибавляя, что сначала они будут жечь по всей России дома и хлеб на корне, а потом морить людей ядом… Посреди сих волнений несколько чиновников в г. Кузнецке, желая водворить порядок и общую безопасность, захватили власть, им не принадлежащую, и посреди правительства устроили, так сказать, другое: Кузнецкий уездный комитет. Они приняли на себя звание членов оного и верховную власть в городе, учредили чрезвычайную полицию и назначили следственную комиссию для допросов евреев и других арестованных по подозрению в поджогах лиц. Порядок в городе был восстановлен, но следователи, не имея улик к обвинению арестованных, побоями и притязаниями довели их до ложных сознаний. Саратовский губернатор [И. М. Бибиков] по прибытии в Кузнецк застал, что все сии меры приведены уже были в исполнение, и, не обратив внимания на беззаконность их, утвердил оные; а Государю Императору донёс, что он сам устроил попечительный комитет и водворил спокойствие