Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

24_____

Приехали арзамасские девицы; Прок<опий> Ст<епанович> просил приготовить на днях долг; послал срочную телеграмму с оплаченным срочным же ответом к Судейкиным, умоляя о немедленном ответе; до ночи ничего — это прямо не имеет имени; значит, он там. Ходили в Гостиный двор, <растерялись?>, возвращались вдвоем с Сережей, зайдя к Андрееву{513}. После обеда болела голова, дома клеили украшения на елку. Пошел к Волошиным, не сиделось, туда пришел Иванов, было страшно грустно; я серьезно думал, если не получу известий, броситься из окна. Волошины говорили о загробной жизни, читали стихи Марг<ариты> Вас<ильевны>, между прочим, подражание мне. Где-то почти до ссоры, до крика спорили о моей наружности. Я не получил приглашения на vernissage. Были очень душевны. Зайдя за Сережей, поехали к Сологубу{514}. Там был Иванов, Бакст, Нувель, Гофман, Городецкий, было уютно; я был очень грустен, я влюблен, как никогда, как кошка. Сологуб читал рассказ, читали стихи Пушкина, Вяч<еслав> Ив<анович> публично объяснялся с Годиным, что он — автор статей, вне всякого сомнения{515}. Вышел № «Самоцвета», я помещен сотрудником; вроде «Весов» второго разряда{516}. Ехали назад гуськом — Городецкий, Гофман, Иванов, Бакст, я, Сережа. Дома телеграмм не было. Я могу прямо убиться с тоски. Что он? как он ко мне относится?

25_____

Напрасно не писал вчера, т. к. теперь все освещено уже по-другому. Телеграмма от С<ергея> Ю<рьевича>: «здоров, привет, пишу». Вечером были на елке у Эбштейн, было адски скучно, несколько веселей за ужином, где хорошо ели и было хорошее вино; меня трогала Анна Ник<олаевна>, показавшая мне, как какому-нибудь знатоку, что считала наиболее изящным из своих вещей. Придя домой, нашли «Руно» и «Весы». «Елевсипп» в начале снабжен виньеткой Феофилактова, в конце — Судейкина. И он, и я помещены официально в обоих журналах сотрудниками. Долго разбирали с Сережей журналы.

26_____

Ездили на vernissage; выставка скучновата и бедна, но было много знакомых. Получил письмо от С<ергея> Ю<рьевича>: «Мое долгое молчание считаю извинительным; теперь я спокойнее. Я женюсь на О. А. Глебовой. Шлю Вам привет, мой дорогой друг. Если бы Вы приехали, мы были бы очень рады»{517}. Я почему-то вдруг пошел к Баксту, его, к счастью, не было дома, я, побродив по улицам, зашел на Таврическую — никого нет, опять к Баксту — нет; заехал в театр отвезти ноты — никого еще нет, Сапунова нет; было тепло, снежно, мысли тупели и успокаивались от хождения или быстрой езды. Явилась определенность, пустота, легкость, будто без головы, без сердца; м<ожет> б<ыть>, это только первое время, только обманно. Напишу очень дружески, сдержанно, доброжелательно, не диотимно. Я имею счастливую способность не желать невозможного. Дружески болтали с Сережей, он писал письмо, будто бы от моего имени, Вилькиной, что я близок к смерти; я смеялся у печки{518}. Опять свободен? пуст? легок? Написал эпилог к циклу{519}. Ждем наших из театра. Сегодня большой день для меня, несмотря на видимую легкость. Это потяжеле смерти князя Жоржа. Быть так надутым! Но отчего такая легкость? разве я совсем бессердечный? Вчера еще я мог броситься из окна из-за него, сегодня — ни за что. Но впереди — ничего.

27_____

Я сгоряча не заметил приписок в письме от Глебовой и от сестры Судейкина с зятем, где они меня приветствуют и зовут к себе. Вот странно, будто роман Fogazzaro или Серао. По телефону говорил с Вилькиной; она упрекает меня в бессердечности, что я — мумия, пустой, легкомысленный etc.{520} Пошли с Сережей к Ек<атерине> Ап<оллоновне>; она спала. Тепло, тает, будто какая-то пустота. Елка, гости, я весел, играл, тетя добродушна, любезна. У Сомова были Бакст, Аргутинский, Серов, Нувель. Сомов слышал от Боткиной, что Судейкин женится, причем ее муж сейчас же стал говорить о «Крыльях». Я оставался после других, читал дневник Сомову, его жесткие, разочарованные и злые слова звучали мне как утешение, хотя он освещал Судейкина как ведущего двойную игру, тщеславца, бездушного, желающего только победы надо мною и больше ничего. Советовал мне написать повесть об этом, вроде «Il fuoco»{521}. Ехал домой один, вспоминалось лето, Павлик, Таврич<еский> сад, «Славянка». Потом промежуток осени, потом субботы у Коммиссаржевской, Судейкин, Феофилактов, моя начинающаяся известность, ревность, мука, «Куранты любви». Разве не интереснее какого угодно романа — жизнь. Без меня был Вадим Верховский, звал меня завтра к себе.

28_____

Поехал на репетицию{522}. Там были Сологуб, Блок, Иванов, Леман, Волошин, Семенов, с которым я познакомился. Сообщил новость о Судейкине, была принята с дружным негодованием всеми, кроме Коленды и m-me Мейерхольд. Всего лучше сказал Вяч<еслав> Ив<анович> в уборной Веры Федоровны при ней: «Судейкин женится? Tiens, а как же Вы?» — и поправил pince-nez. Сапунов пошел со мной и говорил, как это неприятно, глупо, ужасно, что С<ергей> Ю<рьевич> женится, что если он сюда приедет, можно будет очень скоро его уговорить, что теперь Глебова и все домашние над ним сидят и его опекают, что перед отъездом он объяснял свои ухаживанья за 0<льгой> А<фанасьевной> приятностью обмануть женщину и т. д. Простились дружественно. Без меня заходил Лебедев, пригласивший меня на завтра. Пришел Мосолов, позванный Сережей, который сам ушел. Сидел долго и скучновато. Пошел к Верховским, вспоминая не то лето с Павликом, не то Сергея Юрьевича, что-то влюбленное. Там были Каратыгины и тетушка, было не очень весело, они какие-то обиженные, надутые, неприятные. Дома письмо от Вилькиной: «Милый, но ветреный друг и т. д. Людмила В.». Зовет завтра с Сережей. Не знаю, куда выгодней идти — к ней или Остроумовой, еще ведь Леман придет завтра. Ах, милый друг, что Вы со мной сделали?

29_____

Морозно; заходил к Чичериным, которых не застал дома. Медем прислал билет на свой концерт. Не знаю, куда идти; ходили с Сережей к Иванову, предложили по телефону билет Гофману, т. к. я ждал Лемана. Гофман сам предложил место в ложу на «Черевички»{523}. Вилькина телефонирует, что она посылает мне билет Сомова, который болен и упрашивает идти на Вяльцеву с нею, а потом пить чай на Екате<ри>нгоф<ский>{524}. Я согласился. Приехал Павлик, совсем неожиданно, прежний, немного увядший, но милый, была fatalité. В концерте были разряженные представители веселящегося Петербурга и скука непроходимая. Вяльцева своим интересным, могущим волновать голосом пела невообразимые пошлости, вроде романсов Иванова, Блейхмана etc. Лабинский без грима очень красивый и выигрывает. Мы думали, что Сомов уже спит, т. к. окна его мастерской были темны и двери заперты. Нам страшно хотелось есть. Людмила Ник<олаевна> показывала свои ноги, пока я играл кантаты Рамо, как какая-нибудь родственная дама. Потом Сомов лежал на диване и мы все говорили невероятный вздор; в сущности, было довольно скучно. Вчера Вера Федоровна зачем-то вызывала Сомова, на что он как больной пригласил ее к себе. Не знаю зачем, Вилькина говорила про Глебову, что она отдается всякому, что она жила с Глаголиным и еще с кем-то, etc.