Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

13_____

«Не напрасно утром чесался глаз»{499}, не напрасно сегодня 13<-е> число, не напрасно я целый день томился, ничего не делая, скучая, не пиша, — сегодня узнал, что он приехал (вероятно, утром), был в театре, не предупредил, не уведомил, не был, не прислал письма, не был даже в университете, где мог меня встретить. Я все еще не могу привыкнуть к такому полному отсутствию желания меня видеть. Какая мука. Зачем он приехал, раз он будет так опять поступать со мною? В университете был реферат Луначарского, громившего Иванова и театр Коммиссаржевской и пр.{500} Говорили Иванов, Чулков, Гофман, Мейерхольд и Троповский. Болела голова. Мунт звали на новоселье. Что опять мне делать?

14_____

Ни писем, ни его; что может сравниться с муками ревности, зависти, обиды? Быть так близко, та<к> близко и не пожелать видеться? Если он хочет быть в тайне, разве я бы выдал? Если он не хочет выходить из дому, разве нельзя написать? Разве есть места, где бы нельзя было положительно видаться? Не хочет. Нельзя быть строгим, нельзя быть требовательным мне к нему. М<ожет> б<ыть>, он окружен такою любовью, дружбой, что нет места даже простой внимательной вежливости ко мне. Был у «современников», пели романсы Debussy, был Эдинька. У Минской был Сомов, пел, было уютно, несколько отлегло, м<ожет> б<ыть>, смогу на время перенести любовь в полосу романтической игры Massenet и Пушкина.

15_____

Ничего. Уборка. Пришел неожиданно Павлик, уезжавший недели на 2; после fatalité поехали завтракать в «Вену». Умолял показать ему Судейкина. Был мил, а тот — настоящий, любимый, обожаемый — как со мной поступает? Заехал домой, не обедал; нет, писем нет, и сам не заходил. Юша прислал мне партитуру «La Mer» Debussy, верный друг, испытанный. Был у Н<иколая> В<асильевича>, он один собирался обедать, играл мне свои наброски: то же, что и прежде, что и всегда. Поехал в театр; видел Бецкого и др. Всевол<од> Эм<ильевич> ужасно мрачен, говорит, что никому не нужен, что все его бранят; в «Весах» напишут Волошин и Аничков, в «Перевале» Блок — значит, люди сочувствующие, в «Руне» заругается Дымов, к счастью, слишком пошло, чтоб иметь значение{501}. Оказывается, Сергей Юрьевич был в театре всего на минуту и Мейерхольда даже не видал, немного меня это успокоило — значит, отчасти скрывается, но отчего и от меня? Мейерхольд говорит, что они убеждены, что С<ергей> Юр<ьевич> и не уезжал, а живет у меня. Мунт не видел, Иванова ушла совсем, у Глебовой умирает отец, как-то скучно и пусто. Заехал домой; нет, никого не было. У Ремизов<ых> были Бакст, Сомов, Нувель, Леман и Гофман. Моя слава: «Руно» печатает объявление в «Нов<ом> врем<ени>», упоминая повесть Андреева и моего Елевсиппа, «Весы» в «Товарище» печатают: рассказы Сологуба, Гиппиус, Кузмина и др. Леман написал занятное подражание моим рассказам и конструкциям фраз. Говорили о колдовстве; опять обсуждался вопрос о «толстой даме». Нувель уверяет, что мое дело не плохо, а только временно неприятно. Сомов хочет заставить меня видеть в этом какое-то пренебрежение и вообще придать большее значение, но гордость, я думаю, тут неуместна. Но я не могу дальше терпеть, не видя глаз и лица милого Судейкина. Он объявлен в «Весах»: Левитан, Сомов, Судейкин, Феофилактов, Шестеркин, Вальзер. Не написать ли письмо, чтобы Володя передал Судейкину?

16_____

Ездил с Сережей покупать шапку и перчатки. Купил фасон «Гоголь» и буду носить отогнувши козырек, как Сергей Юрьевич. Тетя сказала, что пошлин вносить не надо, но, кажется, денег мне не собирается отдавать, бумаги получила. Поехал в театр. Прислали «Весы» с одними «Крыльями», даже без хроники. В театре было пусто, Бецкий безусловно лучше Бравича, Филиппова плоховата, но прилична. Судейкин в театре не бывает; не уехал ли уже он? Сапунова тоже не было, я поднялся было в освещенную мастерскую, где были Коленда, Мейерхольд, Сомов и Нувель. Володя мазал декорацию; мне была почему-то почти неприятна эта компания в комнате, где бывал и работал Серг<ей> Юрьевич. В конце пришел Бакст, ругал Судейкина, меня за шапку. Поехали в «Вену». Проходя мимо, Косоротов, поздоровавшись со мной, сделал то же и к Сомову, на что тот сказал: «Я с Вами не знаком». — «Отчего это?» — «Оттого, что Вы написали статью о Бенуа, которой я не сочувствую». — «Может быть, и еще кто-нибудь не желает быть со мной знакомым?» Нувель выскочил: «Я тоже с Вами не знаком». Бакст молчал, уткнувшись в пилав. Бывший при этом Дымов, видя, что его не бьют и для него история довольно благополучна, посидел с нами. Были кое-кто знакомые. Ехал с Бакстом.

17_____

Тетя деньги отдала; ходили к Тамамшевым, там было скучновато, но пустота сердца как-то только временами чувствовалась тупо и глубоко. Без меня заходил Волошин, позвавший зачем-то меня завтра. Были дети, репетировали пьесу, обедал какой-то гость, было шумно и не очень приятно. Званцеву решил надуть. Наши уехали; читал тете «Черта», играл все «Куранты»; пили чай; поехали к Сологубу; на Симеонов<ом> мосту встретили Вяжлинского, кричавшего: «Здравствуйте». Сережа находит, что у меня вид московского декадента и что это хорошо, спрашивал, какие ему завести духи, платье, что ему нужно реже и уже смеяться, чтобы скрывать недостающие зубы. У Сологуба было немного народа. Премию за стихи получил действительно Кондратьев{502}. Сологуб читал 3 главы романа, по-моему, выдуманно и безжизненно; герои объясняются в стиле «Колец»{503}. Гофман говорил, что я последнее время очень мрачен и, вероятно, плохо себя чувствую. Читал и я свои стихи, и новые, и старые. Ехать назад было холодно, ветрено. Что-то будет, что будет в среду? Написал Феофилактову и Юше{504}. Как это мучительно скучно, но я как-то уже затупел, будто он умер или бросил меня окончательно. Хуже не будет.

18_____

Прислали деньги за «Крылья». Купил тапетические калоши, разные разности, душа пуста, как никогда. Как Беатриса кричит: «Ангелы небесные, что вы со мной сделали?», так я бы мог сказать: «Сергей Юрьевич, что Вы со мной сделали?» Друзья негодуют. Конечно, м<ожет> б<ыть>, я не заслужил такого великолепного презрения. Неужели никакой даже привязанности? Покупки меня развлекли. Был в типографии; Сомова не дождался, обещали прислать корректуры к вечеру. Был в парикмахерской. После обеда пошел к [Ремизовым] Волошину, там были Ремизовы, Минцлова, Евреинов, еще разные люди, я читал стихи, читали новые стихи Бальмонта, очень слабые{505}. За мной зашел Сережа. На концерт слегка опоздали. Было мало народа, но знакомых порядочно. Сомов был с сестрой, около была какая-то дама в лиловом платье, за которой он ухаживал. Вилькина была сердита и расстроена. Аргутинский вчера прочел все «Крылья» и, кажется, был доволен. Нувель ухаживал за Эдинькой, занявшим у него 10 р. Я был с маленькими студентами. После концерта Сомов, Нувель, Бакст и я отправились к Венгеровым, где был Ларский из «Вестника Европы». Вчера у Розанова говорили обо мне, решая, сентименталист ли я. Я пойду к нему скоро. Было уютно и хорошо, зная, что все можно говорить, ничего не скрывая. Сегодня было жюри на выставке «Союза»{506}. Играли «Предосторожность», Шуберта, стариков. Возвращался с Бакстом. Дома нашел присланными корректуры. «Эме Лебеф» гораздо лучше и «Елевсиппа», и «Крыльев». Я еще до сна просматривал корректуры, не будучи в состоянии уснуть. Милый, милый друг, что с ним, сердится он, нездоров, забыл совсем? Придет ли завтра Сапунов? Что будет в среду? Вероятно, ничего. Какая тоска! какая мука! Мне кажется, я ничем не заслужил этого, но я незаслуженно получил и любовь его, чем сделался [самым] «счастливее [из] всех живущих в Египте»{507}.