Горячее сердце - Юрий Корнилов

— Нам не о чем больше разговаривать, — сказал Федор.

— Не о чем, — согласился Некрасов.

Некрасова увели.

Федор сидел за столом задумавшись. Он понял, что столкнулся с серьезным врагом. Многие из тех, с которыми его сводила работа за эти три года, были людьми, уже истратившими ненависть. Они только помнили о ней, оправдывая памятью свою, ставшую мелкой, а то и вовсе пустой, жизнь. Некрасов с упорством скупца сохранил ненависть до конца, сберег ее, и она стала пружиной его сознательного поступка, тщательно продуманного, направленного к достижению желанной цели.

Пришли Виталий с Алексеем и Вершков.

— Колеса есть! — сообщил Виталий. — Завтра в момент скатаем.

Федор пригласил к столу Даниила Андреевича.

— Тревога ваша была, как видите, не напрасной. Поблагодарите обязательно Холодкову, — сказал Федор. — Осталось только посоветоваться с вами насчет завтрашнего дня…

Федор рассказал Вершкову о дезертирах, о намечавшейся операции.

— Вы знаете Яшмиху хорошо. У нас есть основания предполагать, что они скрываются в районе геодезической вышки. Как нам лучше организовать поиск?

Даниил Андреевич попросил листок бумаги. Нарисовал на нем круг.

— Вот это Яшмиха, — говорил он, объясняя свои обозначения. — А это — вышка. Тут — северный склон. Внизу — речка наша — Малая Шайтанка. Здесь все лес, и чем ниже, тем он реже. А вот пойма — самое интересное место. От подошвы горы до речки метров сто пятьдесят. Тут гущина невозможная образовалась: сначала березняк, потом черемуха, а у воды — тальник, Вам, конечно, горку следует осмотреть, но я думаю, что они ближе к воде устроились… Метров сто от горы заросли сухие, а дальше — топь до самой воды, там тоже делать нечего… А вот эту стометровую полосу вдоль горы можно осмотреть от самой выемки и вдоль по речке, насколько сумеете пройти…

Поблагодарив Вершкова, Федор отпустил его, оставив план у себя.

Федор поднялся в пять утра и узнал, что Колмаков и Бадьин уже ушли.

Старшина, предложив завтрак, сообщил, что его отряд готов выступить.

В восемь подразделение вышло к геодезической вышке. Федор развернул листок бумаги с планом Вершкова. Посоветовавшись со старшиной, решили осмотреть северный склон от поселка до выемки, а потом пройти обратно по зарослям в пойме речки.

Развернулись в цепь с интервалом на видимость друг друга. Старшина был крайним справа, Федор — слева.

За час с небольшим медленно прошли склон до выемки. Сели отдохнуть. Покурили. О том, что ничего не обнаружили, будто по сговору, не обмолвились ни словом. Только когда поднялись, старшина сказал, чтобы слышали все:

— А теперь, братцы, глаза пошире и уши повострее.

По густым зарослям бесшумно пройти было невозможно: то ветка хрустнет, то птица испуганной шарахнется. Шли намного медленнее, чем по горе.

И скоро услышали изумленное:

— Сюда!..

Один из солдат стоял перед невысоким шалашом из густо сплетенных ивовых прутьев, толсто укрытым мелкими ветками и травой.

Старшина нырнул в полумрак лесного жилья и сказал удивительно спокойно:

— Только что ушли. Наверное, нас обнаружили раньше, чем мы их… — Он вдруг замолчал. Слышно было, как он ворошит в шалаше траву. — Вот, ловите… — И он, выкинув солдатский котелок, опять замолк. — А теперь примите бережно…

Одну за другой из шалаша приняли две винтовки. Потом появился сам старшина: в фуражке, которую он держал перед собой, матово желтели патроны.

— Еще карманы полные, — сказал он, кивнув на патроны. — Небезобидные ребятки тут жили…

— Почему же они оружие бросили? — удивился один из солдат.

— Налегке уходят… А ну, братцы, вперед и осторожно!..

…Дезертиров взяли часа через два: перед солдатами стояли два парня, грязные и худые. Стояли молча, не смея отвести глаз от земли.

Ухов приехал на Дедово на большой дрезине с шестью солдатами.

Арестованных перевели туда и, оставив под конвоем, зашли в дежурную к Даниилу Андреевичу Вершкову. Ухов поблагодарил старика, который вдруг смутился от такого скопления людей.

— А тебе, командир, спасибо особое! — уже на перроне благодарил Иван Алексеевич старшину. — Сработал ты по-военному. Буду представлять тебя.

Уезжали днем. Разъезд Дедово мирно грелся на солнышке, прижавшись к боку огромной, казавшейся мягкой от хвойной зелени горы, которая гляделась в светлую гладь водохранилища. И, казалось, нет в мире такой силы, что могла бы нарушить это спокойствие, от которого веяло вечным, непреходящим.

Дней через десять после возвращения с Дедово Федор порывисто вошел в оперпункт и остановился в дверях, с улыбкой глядя на Колмакова, который сидел в кухонке-дежурке.

— Ну, чего ты? Крашеное яичко подарили, что ли? — спросил его Колмаков.

— Нет, тебе подарок. Принимай оперпункт. Уезжаю я, Алеша…

Колмаков вскочил.

— Даю адрес: отдел контрразведки Северо-Западного фронта, — уже деловито закончил Федор.

— Может, вызовем Иванченко?..

Потом сидели втроем: Федор, Колмаков и Иванченко, Виталий был в командировке.

Перед прощанием Федор обратился к Колмакову:

— Алеша, у меня к тебе просьба… Я в квартире оставил чемодан. Вот ключ. Заберешь чемодан к себе, а ключ сдай коменданту. Понимаешь, самому некогда было…

Они вышли на крыльцо оперпункта. Через Сортировку спешил на запад очередной воинский. Друзья проводили его взглядом и повернулись друг к другу для последнего рукопожатия.

Анатолий Трофимов

Поправка на справедливость

1

Стрелки на циферблате станционных часов показывали пять утра, хотя здесь, в Верхней Тавде, было не пять, а на два часа больше. Парней, с которыми Алтынов ехал в одном вагоне, встретил на перроне то и дело бухающий в свистящем кашле пожилой человек, одетый в заношенный и тесный армейский полушубок. Размахивая руками, он объяснял что-то. Дождавшись конца разъяснений, добровольцы подобрали котомки и, отряхнув их от снега, побрели следом за представителем залучившей их стройки.

Всего один и простуженный, но был у ребят встречающий, а его, Алтынова, никто не встречал. Да и не давал он знать о своем приезде.

Мордастый парень в растоптанных пимах поднял руку в серой, вязаной, поди, матерью варежке, крикнул прощально:

— Дядька Андрон, пока! Надумаешь — приезжай!

— Нет, ребята, спасибо. К месту прибиваться надо, гнездо вить.

Соврал Андрон! Было гнездо. И сейчас есть. К нему и волочил по грязному снегу опавшие, общипанные крылышки. Врал без внутреннего терзания, без вздоха в душе — о, господи! — а так, по давно въевшейся привычке. Немцам врал. Красноармейцам, которые в плен взяли, с три короба наворотил. На суде военного трибунала загибал безбожно. В сибирском ИТЛ «лапти плел». И жене в письмах — семь верст до небес, и все лесом. Вот и этим намолол — за пазуху не уберешь: дескать, вернулся с войны, а дома ни жены, ни деток. Померли. С горя на Север подался — остудить несчастную головушку. Теперь вот, когда сорок годов за спиной, снова потянуло обзавестись семьей.

Вранье, что дранье, — того и гляди, руку занозишь. Да, видно, теперь такое у Алтынова — на всю жизнь. С правдой ему уже не по пути.

Покрутил головой, суетливыми глазами осмотрел привокзальный засугробленный пустырь. Ни одной лошадки — ни у обгрызенной коновязи, ни подле водокачки, где прясло. На своих двоих, значит, придется. Не привыкать! Да и к лучшему: боязно на санях-то, вдруг знакомый возница окажется или из Кошуков кто. Ведь как ушел в сорок первом — так и канул, словно в преисподнюю провалился. Вот и прилипнут, чего доброго, начнутся расспросы. А ему, Алтынову, расспросов-допросов довольно, под завязку наелся.

Где пешком, где шажком — куда как ладно. Катанки на ногах еще добрые. На пересыльном у желтогубого хмыря на изношенные ботинки выменял. Тот придачу просит. Андрон вместо придачи вопрос кинул: «А не хочешь перо под ребро?» Не захотел под ребро, отвязался… Бушлат крепкий, шапка хоть и на рыбьем меху, все же шапка — с ушами, с тесемками. Дотопает! Ко всему прочему, морозец — так себе, будто не декабрь на дворе.

Познабливало. Терзали неизбывные думы: как встретят дома, как жизнь налаживать после четырнадцатилетней отлучки? Крыша, поди, седелком, как у Пальки-дурачка, что в Билькино жил. Перед войной шибко хотелось новым тесом покрыть. Не успел, так и осталась дряхлая, мохом поросшая.

Ни овечки, наверно, ни поросенка в хозяйстве. Таким семьям едва ли что перепадало из колхозной кассы. Соломы и то, поди, жалели, сволочи. От братовьев тоже помощи не дождешься. Не то что свое письмо написать, уважить, с Настиными ни одного поклона не прислали, будто и нет его на белом свете. Израненными, но живыми вернулись с воины, в сорок пятом еще. На станции их, писала Настя, с медным оркестром встречали, начальники похвальные речи говорили… От замутненных мыслей сбивалось дыхание. Бра-тель-ни-ки, в душу…