Ястреб халифа - Ксения Медведевич

Две пожилые невольницы в простых некрашеных платьях раздевали стоявшую посреди комнатки женщину. Айша пугалась этого больше всего: когда сумеречница стояла к ней спиной, ей было отчетливо видно то, чего, похоже, не видел больше никто — ни Сахль, ни рабыни. Крылья. Длинные, белые, изгибающиеся мощными маховыми костями от лопаток. Снующие руки невольниц проскальзывали сквозь бестелесное оперение и опушку на спине. Женщина тогда сжимала кулаки — и кинжально-острые перья грозно расходились в напряжении ярости.

Рабыни трудились над пряжками кожаного панциря и бронзовыми наручами — дрожащими пальцами они снимали с сумеречницы окровавленный доспех. На перьях не было ни капли крови, зато рассыпавшиеся из прически волосы слиплись во влажные пряди.

— Ооо, я люблю, когда ты такая… еще горячая… — проговорил мужчина на подушках и положил себе руку между ног.

Напряженный зебб туго натягивал ткань рубашки.

— Снимите с нее шальвары.

Трясясь от страха, рабыни спустили ткань с бедер, и женщина, раскрывая маховые перья и прижимая острые уши, выступила из лежавшей на полу одежды.

— Иди, иди ко мне, — облизнув губы, пробормотал Сахль и махнул невольницам — вон, прочь отсюда.

Пока те пятились к выходу, Сахль приказал:

— Подними подол. Выше. Я сказал, выше. До пупа подними, сука. Вот так. Теперь садись на меня. И смотри, будь повеселее, горячей будь, а то снова пропущу через гулямов, чтоб тебя как следует разогрели. Вот так, дда… ффф… все твое, да… Теперь давай, двигайся, двигайся, да, да, быстрее, сука, шевелись, ддааа…

Жуткие, белеющие страшным нездешним светом крылья медленно раскрылись в обе стороны. Ореол подымавшейся и опускавшейся на бедрах Сахля женщины заиграл светом такой страшной, ослепительной ярости, что сердце Айши не выдержало и она закричала.

— …Нет, нет! Прекратите! Прекратите! Она всех убьет, прекратите это! Ааааа!!!

— Айша! Айша, проснись!..

Давно ей ничего не снилось, да что ж такое, никак не разбудишь:

— Айша! Айша! Проснись!.. Сальма, дай сюда воды!

И они начали в четыре руки брызгать в лицо плачущей и кричащей женщины. Айша кричала с открытыми глазами, заходясь и всхлипывая.

— Дай кувшин! — Аммар налил себе воды в руку и резко обмыл жене лицо.

Айша всхлипнула, икнула и вдруг посмотрела осмысленно.

— Хабиби, тебе что-то снилось…

А она огляделась кругом, увидела их испуганные лица и вдруг разрыдалась еще пуще:

— О мой господин! О господин! Простите меня, о простите меня!

Во время таких приступов оставалось лишь прижимать ее к себе и гладить — по волосам, по спине, по пахнущему цветами затылку.

Кивнув Сальме — иди, мол, — Аммар дождался, когда всхлипы стихнут. Легонько отстранив женщину от себя, заглянул в лицо и взглядом спросил: хочешь? Айша отрицательно помотала головой:

— Прости, не сейчас…

Аммар улыбнулся и кивнул. Вечером она раз за разом вставала как львица над воротами и измотала его так, что он уже начал задумываться: а вдруг легенды об Асме — не совсем легенды? Рассказывали, что Низар ибн Маадд покупал в харим евнухов только из зинджей — ибо чернокожие невольники из Южной Ханатты издавна славились длиной своих зеббов. Говорили, что после купания Асму ублажал огромный рог зинджа, а уж потом к ней входил халиф.

Аммар улыбнулся своим дурацким мыслям и погладил свернувшуюся у него под боком жену. Скоро рассветет. Если все будет как два дня назад, он снова пропустит утренний прием посетителей. Аммар улыбнулся еще шире.

Тогда Айша разбудила его — и он сначала даже не понял, в чем дело. В первый раз в жизни женщина без дозволения и приказа позволила себе дотронуться до тела халифа. Когда Аммар осознал, что сладкая боль в паху — от того, что чей-то острый язычок гуляет вокруг его соска, а чья-то маленькая ладошка трудится ниже, он ахнул было от возмущения. Но губы тут же запечатал напряженный рот с тем же острым язычком. Исследуя то, что таилось под движущимся маленьким жалом, язык Аммара вдруг коснулся какой-то новой, возбуждающей до острой боли влаги. Вверх по животу дернуло такое жгучее желание, что закружилась голова. Айша со стоном выгнулась в его руках, словно слюна из легендарной подъязычной железки сумеречников отравила и ее кровь — и он, ахнув и крикнув, повалил ее на простыни и ворвался в нее так, словно позади были не восемь ночей наслаждения, а год воздержания. Истощив взаимный пыл, они выбрели во двор к фонтану и обнаружили, что солнце уже близится к полудню.

Подсвеченная лампами темень за занавесью стала сереть. Айша пошевелилась и вдруг опрокинулась на спину. Изогнулась, как кошка, желающая, чтобы ее погладили, встретила взгляд не спящего Аммара и улыбнулась, показывая между полными губами влажные зубы. И просительно сощурилась, и замурлыкала, изгибаясь, раскрывая колени, ловя его ладонь. Он почувствовал, как под рукой набухает и крепнет маленький сосок на твердой круглой груди.

— О хабиби, мне так одиноко, любимый, иди ко мне, утешь меня, о хабиби, ну скорее, любимый, ах, и левую тоже, а теперь снова правую, ну где же ты, ах…

Куртуба,

пять дней спустя

— …Подходите, подходите, о правоверные! Хуфайз Термизи почтил своим присутствием Куртубу, да пребудет на всех нас его благословение! Дорогу, дорогу почтеннейшему факиру[61], - а ты прочь, фокусник, прочь, шарлатаны, позорящие великое имя бедности! Ваше место в аду, проклятое племя!

Дервиши посохами прокладывали себе путь в теснящейся на базарной площади толпе. Торгующие раболепно кивали, спешили положить в несомые муридами корзины свои товары: хлеб, хурма, сливы, наливные яблоки, пироги с бараниной, свежая зелень — все ложилось в ивовые плетенки с крепким дном.

— Пустите! Пустите нас! Клянусь Всевышним, мы ничего не сделали! Мы ни в чем не виноваты!..

В руках гвардейцев в роскошных золотых халатах Умейядов надрывался молоденький парнишка — смуглый, как ханетта, худой и верткий, как и положено канатоходцу. Его торс был намазан маслом и оттого блестел на солнце, широкие алые шелковые шальвары пылали ярким цветом на золотом фоне сомкнувшейся гвардии. Один из воинов неспешно подошел к юноше и залепил оплеуху. Из носа мальчишки брызнула кровь, все захохотали. Гвардеец фыркнул:

— Завтра ты попляшешь на другой веревке, сучье семя, язычник…

В толпе засмеялись еще пуще, показывая пальцем на окруженную стражей жалкую толпу тех, кого называли «племенем сасан»: два фокусника из ханаттани, загорелых до черноты и худющих, в одних набедренных повязках и огромных чалмах, хлюпающий кровью мальчишка-канатоходец, два акробата-ханьца с косичками на затылке, раешник-ашшарит в заплатанном халате с бритой головой, его жена и мать в серых грязных покрывалах, да три молодые девки-танцовщицы — в шелковых хиджабах и с лицемерно закрытыми лицами. Но все-то знали, что, танцуя на помосте, сучки снимали платки и закрывали смазливые морды лишь бесстыже прозрачной тканью, и то до носа. А из всей одежды на плясуньях оставались лишь прозрачные — тьфу! — шальвары, нагрудная повязка, да срамной платочек на губах.