Преодоление - Валерий Игнатьевич Туринов

С ними же подошли к воде двое боярских детей, сопровождавшие их в поездке к хану.

Лодыжинский что-то прокричал… Эхо, отразившись от глади реки, долетело до князя Григория, растянуто передразнивая кого-то: «Гри-о-оо!»… Затем снова: «Григо-оо-ри-ий!..»

И тут же на берег к Лодыжинскому и Болдыреву спустился Ибреим-паша со своими нукерами.

Князь Григорий узнал его по фигуре. Он издали здорово походил на своего брата Ахмета. Такой же коротконогий, грудастый, с квадратной фигурой, низко посаженной головой.

Постояв, послушав перекличку русских послов, Ибреим ушёл обратно в свой стан.

Наутро, после зари, посольские работные люди натянули на берегу шатёр, внутри поставили стол, лавки, стол накрыли красным сукном.

Апрельское солнышко в конце месяца уже пригревало, и сильно. От этого и настроение у него, князя Григория, было радостное.

Ибреим-паша, как и его брат Ахмет, не стал гоняться за честью, кто и к кому должен ехать на встречу. Он приехал со свитой ближних, притащил человек десять. Другие остались в таборе, на том берегу, с любопытством глазели оттуда на всё происходящее на русском берегу.

За столом, в просторном и светлом шатре для переговоров, Ибреим-паша сразу же после приветствий и обычных слов о здоровье государя и хана и калги предъявил требование о возобновлении посылки казны за прошлый год, украденной Сагайдачным. Решительно настаивал он и на немедленной присылке казны за этот год.

Он горячился, вёл многие раздорные речи…

Но князь Григорий уже знал, что это до первой чарки водки. После неё страсти улягутся. К тому же он имел про запас добавочное жалованье из запасных соболей, которыми, подарив, тут же ублажит Ибреим-пашу.

Глава 21

Авраамий Палицын на Соловках

Только к середине декабря 1620 года, по христианскому летосчислению, закончили строительство церкви в той самой деревушке Деулино, где был заключён мир между Россией и Польшей. Построили её по обещанию, которое дал Авраамий, воздвигнуть в благодарность Богу за избавление от нашествия польского королевича.

Строительство церкви шло вяло. Чувствовалось: раз всё благополучно завершилось, то можно и не торопиться с выполнением обещания. Так думали в Москве, ссылаясь на опустошение казны, так думали и в Троице-Сергиевой обители, где с казной тоже было неважно, так думал и сам Авраамий, управлявший монастырским хозяйством.

Дело затянулось до середины декабря. И вот наконец-то как раз в середине декабря церковку освятили. Освящал её архимандрит Дионисий. На торжество приехал из Москвы архиепископ Благовещенского собора Арсений, грек. Честь большая для маленькой церковки в захолустной деревеньке.

Однако, как понял сразу же Авраамий, архиепископ приехал неслучайно. Он привёз с собой нового келаря, чтобы представить его в Троице-Сергиевой обители.

Того нового келаря вместо него, Авраамия, назначил патриарх Филарет. Государь же, его сын Михаил, был не против этого. Для Авраамия это стало ещё одним поводом считать, что государь полностью находится во власти своего отца. Он хорошо знал нрав старого Филарета. Там-то, под Смоленском, вон во что всё вылилось… И вот вспомнил Филарет ту измену его, Авраамия, делу «всей земли», земскому посольству и ему лично, Филарету, главе посольства… А тут ещё провинился Иосиф Панин, казначей монастыря: в монастырской казне не досчитались крупной суммы. И не упустил такого случая Филарет: обвинили в этом его, Авраамия…

«А кого привёз Арсений келарем-то!» – удивился он.

Перед ним, перед Авраамием, предстал старец Моисей, его хороший знакомый, его собрат по Соловецкому монастырю.

– Доброго здравия, Авраамий! – улыбаясь, подошёл к нему Моисей.

Они обнялись.

Обнимая старого, близкого ему по духу инока, Авраамий почувствовал под рукой костлявую фигуру, высушенную временем.

Да, Моисей был всё такой же сухонький, как хворостинка, каким он помнил его.

– Ну, вот и свиделись! – заговорил первым Моисей, искря глазами, вглядываясь в лицо Авраамия, и всё отыскивал, отыскивал на его лице следы оскорблённого самолюбия… «Что вот, мол, его сняли с келарства и посылают туда, на Соловки. А на его место ставят его давнего собрата, когда-то, более десятка лет назад, соседа по келье. И Филарет, или из его окружения, по-видимому, зная это, специально сделали так, чтобы больнее уколоть этим его, Авраамия…»

– Ну, что же, Моисей, принимай добро обители! Вот завтра же, не откладывая, и начнём. Дел много. Хозяйство-то обширное. С месяц уйдёт, пока я передам тебе всё по описи… Ну, с Богом, как-нибудь… Помаленьку…

– Да, да! – торопливо согласился Моисей, расплываясь добродушной улыбкой. – Стары мы с тобой, чтобы вскачь-то нестись!.. Потихоньку, помаленьку, даст Бог, всё и перечтём…

Говорил и говорил он, глядя на Авраамия. А тот всё отводил глаза в сторону.

– Как там поживает Никодим-то? – спросил Авраамий.

– Преставился! Разве не слышал? Той зимой ещё…

– А-а! – равнодушно протянул Авраамий. – Хороший был человек.

– Да, хороший, – согласился Моисей.

Они помолчали, каждый думая о своём.

– Ну, до завтра тогда, – сказал Авраамий.

– Бог с тобой, Авраамий! – наклонив голову, простился с ним Моисей.

Он, было заметно, расстроился, что доставил неприятность ему.

Целый месяц прошёл у них в трудах. Сначала осмотрели постройки: кладовые, церкви здесь, в Троице, огороды, закрома монастырские, подвалы и угодья. Затем всё той же переписи подвергли всё на дворе Богоявленского монастыря, Троицком подворье, в Москве. Дело двигалось медленно. Авраамий с трудом поднимался каждый раз на встречу с Моисеем. Прикипел он за десять лет к своей должности, к этому делу. Место беспокойное, но и живое, приходилось общаться с массой людей. И вот теперь снова туда, на Соловки, в тишину, в глухомань. На покой от трудов!..

«Да какой же мне покой-то? Я ещё в силе!» – хотелось вскричать ему от тоски.

Но он знал, что его никто не услышит.

* * *

Длинной, очень длинной кажется дорога на Север зимой, в январе месяце. А дни-то короткие, как воробьиный шаг. Только чуть-чуть рассветёт в середине дня, и сразу же начинает темнеть… Холодно, стужа. Тихо на лесной дороге, ужатой глубокими сугробами. Томятся, скучают тёмные ели под толстыми снежными шапками. Сосновый бор, летом светлый, сейчас был сер, угрюм. Тоскою вековой несло на всю округу от него.

Вместе с ним, с Авраамием, ехали к себе, на острова, и два соловецких монаха, оказавшиеся с оказией в Москве. Молодые, неизвестные ему, они молчали всю дорогу. А он, в свою очередь, не навязывал своё общество им. К тому же в нём боролись два чувства, ему хотелось взглянуть на место, где прошли его молодые годы. С другой стороны, в нём ещё бродила обида на вот эту ссылку… Да, да, это была ссылка. Как её ни называй по-иному. И ему не хотелось никакого общения.

За месяц по санному пути их обоз из трёх десятков подвод