Останкино. Зона проклятых - Артемий Ульянов

«Так, версия скептическая. Какая-то стремительная болезнь, галлюцинации и смерть. Подтвердить такой исход событий может только мясник, — думал он по дороге в морг, то и дело утыкаясь в пробки. — Ладно, тут все ясно. А если так… С утра она была здорова, румяна, весела. Пошла в церковь, там этот греческий звон с предсказаниями. А потом — скоропостижная смерть. А вот это уже куда интереснее».

Стыдливое осознание того, что прошлой ночью он не мог заснуть лишь потому, что чувствовал связь между Надькиным видением в церкви и ее смертью, легонько щипнуло Малаева. Решительно прогнав прочь неожиданно взбрыкнувшую совесть, он подрезал пожилую даму на старенькой «Тойоте», миновав забитый машинами перекресток.

«Продолжим вторую версию. То, что произошло с Надей в церкви, случилось именно с ней… потому… Ну да. Потому что она учуяла нечто, о чем она говорила „живое и мертвое в одном“. Она учуяла кликушу. И та с ней вступила в контакт. А потом Надька умерла. Или явная связь между этими событиями, или случайность… Да что ж они все не едут-то сегодня!»

Добравшись до улицы Россолимо, он бросил машину у обочины и побежал к зданию второй «судебки», держа наготове удостоверение ФСБ, словно универсальную отмычку.

Илья Григорьевич Панкратов, кругленький, лысеющий и рябой мужичок чуть за сорок, растерянно мыл руки, стоя перед глубокой раковиной из нержавейки. Из-под нее торчал рычаг, который надо было нажимать ногой, чтобы из крана потекла вода. Смыв хлопья пены, он зачем-то снова взял мыло. Подержав, положил обратно, продолжая нажимать ногой на рычаг.

— Ну, вот оно, то самое. Никогда такого не видел, да и не слышал ни от кого. Бред какой-то… Может, я что-нибудь напутал… Да нет, что тут путать-то, — бубнил он себе под нос.

Его бормотание тонуло в гулком кафельном зале, вмещающем в себя около десятка добротных мраморных секционных столов, четырех санитаров, ловко потрошащих бывших людей, пять шкафов с банками для биопсии, старенький рентгеновский аппарат, железный стол с инструментами. И запах смерти. Он играл тонкими оттенками свежей и несвежей человечины, мокрых тряпок, формалина, талька для резиновых перчаток, хлорки, кварца и… Непременным аккордом этой производственной вони был резкий банальный аромат мужского одеколона, отчаянно модного в начале девяностых. Старший санитар Миша, работавший во второй «судебке» без малого двадцать лет, каждый год получал его в дар от своей любимой супруги на 23 февраля.

— Ладно, подождем, что скажет лаборатория, — обескураженно промямлил Панкратов, покидая секционный зал.

Войдя в свой кабинет, он уселся за старенький компьютер, пытаясь сообразить, что ему теперь делать с этакой сенсацией. «Надо бы главному судмедэксперту города позвонить, что ли», — успел подумать он, прежде чем дверь бесцеремонно распахнулась. На пороге стояла лаборантка Света, аккуратно закрывая собой дверной проем.

— Григорич! — протрубила она низким прокуренным голосом, из которого рвались ядреные мужские гормоны. — Ты Блохину делал?

— Да, я.

— К тебе из ФСБ пришли, говорят, что до жопы срочное дело.

— ФСБ? — удивленно протянул Панкратов.

— Григорич, есть у нас в стране такая организация, — добродушно пояснила Светка. — Фуфлыжники, суки и бандиты, — расшифровала она, довольно гоготнув.

— А МВД тогда кто? — устало поинтересовался судмедэксперт.

— Мерзкие вонючие дятлы, — не задумываясь ответила лаборант, неуклюже развернулась и пропала в коридоре.

Несколько секунд спустя на ее месте появился московский хиппи средних лет. В руках он держал удостоверение сотрудника ФСБ.

— Добрый день! Федор Малаев, Федеральная служба безопасности, — четко и скупо сказал он, протягивая доктору руку.

— Здравствуйте… Панкратов Илья Григорьевич, судмедэксперт, — представился Панкратов. И добавил: — Министерство здравоохранения.

— Я, Илья Григорьевич, по поводу Блохиной.

— Я знал, что кто-нибудь да придет. КГБ, ЦРУ, ОБХСС.

— А что, из ЦРУ уже приходили? — предельно серьезно спросил Федя.

— Нет, этих пока не было. Так ведь еще не вечер, — так же серьезно ответил врач.

— Илья Григорьевич, я с вас расписку брать не стану, а просто по-человечески попрошу… Все, что касается Блохиной, обсуждать пока ни с кем не надо. Договорились?

— Как будто у меня есть выбор. Не буду обсуждать.

— Вот и отлично. А мы с вами как раз и обсудим.

— Да уж… Там есть что обсудить.

— Я вас очень внимательно слушаю.

— Сейчас говорить ответственно я не могу. Нет результатов анализов. Редкие яды, наркотики, токсины какие-нибудь, бактерии.

— А когда будут?

— Первые — часика через три. Остальные завтра.

— Как я понимаю, вам и сейчас есть что сказать, раз вы ЦРУ в гости ждете.

— Ну, если до анализов… Ей было 34 года. Я глянул в карту из районной поликлиники. На вредных производствах не работала, никаких серьезных хронических заболеваний. А то, что я увидел на столе…

Панкратов замолчал, будто подбирая слова.

— По результатам вскрытия у вас есть предположения, что стало причиной смерти? Вы же опытный врач.

— Лесть я люблю, спасибо. А умерла Блохина в свои 34 года от старческого одряхления органов.

— То есть? — недоуменно сморгнул Малаев.

— То есть от старости.

— Это разве возможно?

— Чисто теоретически… Знаете, героинисты с пятнадцатилетним стажем — это бледные подобия. Я целиком изъял почку. Это высохший лоскуток, понимаете, а не почка. Глядя на ее органокомплекс, можно смело сказать, что его владелица — старше революции.

— Революции? — удивленно переспросил Федя.

— Ну да… Великой Октябрьской… социалистической.

— В смысле, около ста лет?

— Да, где-то так.

— И как вы себе это объясняете?

— Вскрытие только закончилось, так что… пока никак. Будем ждать, что лаборанты скажут.

— Получается, что она превратилась в старуху?

— Получается. Вот только как у нее это получилось? Я не знаю. Знаете, лучше один раз увидеть, чем два часа языками чесать. Пойдемте, она еще на столе.

Перед Малаевым замаячил серьезный конфуз. Эффектно представившись сотрудником ФСБ, он уже не мог отказаться сходить в мясной цех второй «судебки». А отказаться очень хотелось, ведь ничего подобного он никогда в жизни не видел. Не успел он подыскать причину отказа, а Панкратов уже вставал из-за стола. Поднялся и Федя. «Зашел, посмотрел, вышел. Все!» — приказал себе Малаев.

Когда они зашли, Надю зашивал толстый усатый санитар. После каждого стежка он подтягивал ее наверх за двойную суровую нитку упаковочного шпагата, чтобы шов был плотнее. При этом ее голова отрывалась от стола и с глухим звуком билась о гранитную поверхность. Если бы Феде не сказали, что это Блохина, он бы никогда ее не узнал. Обвисшее, безжизненное лицо старухи не могло быть Надькиным. Доктор был прав — она умерла от старости. Малаев ждал отвращения, рвотного рефлекса, животного ужаса. Но неожиданно ему вдруг стало так жалко бывшую сотрудницу, что предательские слезы мгновенно наполнили глаза, словно в знак солидарности с теми слезами, которые она щедро лила по любому поводу и которых больше никто никогда не увидит. Федя чудом сдержался, так и не побаловав санитаров и Панкратова видом рыдающего эфэсбэшника.