Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - Александр Никонов

— Но такого в условии не было! — деланно возмутился я.

— А тогда я спорить не буду! — твердо стоял на своем Вася, заглядывая в свою шпаргалку.

— Тогда спор на две бутылки! — потребовал я, поддерживаемый болельщиками.

— А хоть на сколько! — хвастливо заявил Вася, — все равно побежишь в магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!

— Тогда слушайте все, — значительно произнес я, — называю цифру — «единица»!

Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом густо покраснел и неуверенно сказал:

— Единицу — нельзя!

— Почему? — возмутились все, — разве это больше десяти?

Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех тупарями, чуть ни плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.

Народ явно не понимал в чем дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей, и прочел по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и т. д. — до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11. А последнее число — 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу, то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до 100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.

Мы стали трясти дверь и требовать: «Васька, математик херов, давай вторую трешку, а то дверь высадим! Ты народу обещал!»

Вася подсунул под дверь вторую трешку, но пить с нами — «тупарями» — отказался. Нам же лучше — больше останется! Естественно Жижкин возненавидел меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со своим соседом Уткиным.

Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным отличником, даже стриженым под «полубокс». Он по вечерам заходил в гости к Тане «на чай», причем действительно на чай, выпивкой там и не пахло.

Я «подловил» Таню на кухне и завел разговор — «про это, да про то». Она призналась, что Уткин — для нее как подружка, «толку» от него нет, только время тянет. Я все понял и пообещал зайти в гости вечером.

Сказано — сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорек должен был уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна «777», свой огромный черный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я вошел. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за стол со стороны Тани и поставил бутылку.

— Мы не пьем! — серьезно сказал Уткин и насупился.

— А мы пьем! — неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся и вышел.

Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют…Точно, Жижкин накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул черный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили еще с моей белой горячки в декабре.

Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили, поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая ближе к стене, уже спал Игорек. Так что, валить надо было осторожно.

На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна частичка ладного привлекательного тела Тани в нем не скрывалась. Я стал нащупывать молнию, чтобы расстегнуть ее. Но это мне не удалось, а сарафан сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней — конец всему! — были плавки обтянутые еще сильнее сарафана, и застежек никаких не нащупывалось. Тщетно я провозился, лежа на бывшей жене друга, да еще она и приговаривала, правда со смехом:

— Уступи тут вам, все общежитие будет завтра знать!

Или:

— Трахаться — смеяться, а аборт делать — плакать!

Я понял, что сегодня не выйдет ничего, «путем», по крайней мере, встал, поцеловал Таню и вышел.

А назавтра Таня — была сама внимательность. Пригласила на утренний чай (действительно чай!), посидели, поговорили «за жизнь». Она подготовила Игорька в детский сад — мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:

— Ты не обижайся, заходи вечером!

Я не обиделся и зашел. Таня была в халатике; он, правда, не шел ей так же как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет, и я легко повалил Таню на кровать. Игорек недовольно засопел и повернулся к стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не находил их. «В чем дело?» — не мог понять я. Жижкин был где-то прав — математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик — нет. Плавок-то не было! Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!

Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до нее. Кроме упругого, сильного, ладного тела, у нее был такой азарт, самозабвение что-ли, врожденная любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном «формате», что не «упасть в любовь» (как говорят англичане) к Тане было просто нельзя.

Игорек просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:

— Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьешь ее?

На что мы шепотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим мирно, и вообще, любим друг друга …

В русской армии говорим по-русски

В Политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, нас учили на саперов, но лагерей мы не прошли — Хрущев начал всеобщее разоружение страны. Так я и остался — не офицер, но и не солдат. А тут мною, как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла повестка, и слова «будете подвергнуты насильственному приводу», содержащиеся в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя — «спасаться». Я запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя Вооруженным Силам, я решил не быть годным к службе в них еще и по здоровью. И был прав, потому что, оказывается, забирали на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.

Апеллировать я мог на глаза: левый — 1,5, правый — 3, но это было слишком мало, и, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм. Но это тоже не ахти сколько.

Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал «стал ждать» — с ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стеклами минус 11 диоптрий и тонометр — аппарат для измерения давления.

Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих толстенными стеклами — решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки зрения — эту «Ш Б, м н к …» и так далее до микроскопических букв, и выучил ее наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии (близорукости) по световому пятну на глазном дне.