Корсары Ивана Грозного - Константин Бадигин

Наконец-то путники вдосталь напились прохладной и чистой воды. По предложению Анфисы мужики поставили в густых ивовых зарослях шалаш из тростника. Рядом рос огромный дуб в несколько обхватов. Три дня они отдыхали, пили прохладную воду и наедались до отвала вареной рыбой. Пригодился маленький медный котелок, прихваченный с собой Анфисой. Она варила в нем уху из стерляди, тушила мясо дикой козы, пойманной Федором арканом на водопое. По самому краешку плавней росли дикие груши и много кустов терновника. Груши почти созрели, были сладкие и мягкие. Одно было плохо — замучили комары. Шалаш Анфиса завесила остатками турецких штанов, мужики жгли ночью у шалаша несколько дымных костров. Бояться теперь было некого. Но лица и руки у беглецов вспухли и неуемно чесались.

В шалаше на третью ночь Петр Овчина, дождавшись, когда Федор заснул, снова хотел обнять Анфису.

— Разве ты человек, ты скотина! — сказала Анфиса, оттолкнув его. — Мужик мой жив, мы с ним в церкви повенчаны… К нему я из плена сбежала, муки терплю, а ты пристаешь ко мне… — И Анфиса заплакала.

— Давай поженимся, — взял ее за плечо Петр. — У нас в русской стороне, под Киевом. Разве поп узнает, что в Московщине ты замужем была? А бог простит…

— Ты что? — Анфиса поднялась, села. — Я своего бога в себе ношу. А он все видит и знает и ничего не простит. И мужа своего я люблю, десять лет с ним прожили… Уйдем мы от тебя с братом, Петр, пусть нам тяжело без тебя будет, а все равно уйдем.

Петр молча повернулся к ней спиной.

На четвертый день, когда все отдохнули, а ноги немного зажили, Петр сказал:

— Не надо забывать святое дело. Нам еще верст шестьдесят осталось до первой казацкой засеки. Пойдем плавнями, не утонем, летом идти можно. В середину к самому Днепру залезать не станем, а кустарником по краешку пройдем.

Петру никто не перечил. Прихватив в запас вареного мяса и рыбы, друзья двинулись дальше. Рано утром в день святого Иоанна Анфиса увидела несколько сизых дымков, поднимавшихся над рекой.

— Сечь! — сказал Петр и несколько раз перекрестился. — Сегодня своих увидим… Сворачивай на дымы. Казаки кашу в куренях варят.

Настроение у путников поднялось. Через два часа трудного пути по камышам и кустарникам они услышали голос, доносившийся с вершины дерева:

— Стой! Что за люди?

Беглецы остановились и взглянули кверху. На огромном дубе, почти невидимый в листве, сидел вооруженный казак. Он целился в них из лука.

— Ну? — с угрозой сказал он.

— Свои, из крымского полона сбежали, — сказал Петр.

— Стойте здесь, я товарищей покличу.

Казак пронзительно свистнул, невдалеке послышался ответный свист.

Зашелестели раздвигаемые ветви кустарника, затрещали под ногами сухие сучья. На поляну вышли четверо казаков, одетых кто во что, но все в черных барашковых шапках с желтым верхом. В руках короткие пики с черными древками. На поясе болтались сабли. У двоих за спиной торчали концы луков, а сбоку висели колчаны со стрелами.

Петр Овчина снял свою шапку. Побрались за шапки и казаки.

— Эти люди из плена с-под Перекопу бежали, — подал голос дозорный с дуба.

— Куда путь держите, православные? — спросил казак с седыми усами.

— Мы до вашего атамана. Дюже важное дело, — ответил Петр Овчина.

— А мне не скажешь?

— Разве ты атаман?

— Ладно, хлопцы, будь по-вашему.

— Грицько, смотри, да ведь это баба! — вдруг закричал дозорный.

— Да, это баба, — хмуро протянул черноусый Грицько, — ей хода в курень нет. За нее меня к столбу привяжут да и забьют до смерти.

— Она подождет, — поторопился заверить казаков Петр. — Зачем ей в курень?

Около получаса казаки вели беглецов среди высоких камышей, стоявших густым лесом. Они шли по каким-то приметам, уклоняясь то вправо, то влево. Вскоре камыши стали реже, и перед глазами возникла неширокая протока. За протокой виднелся камышовый шалашик и жерди с сушившейся на них рыбой. Это был островок Безымянный, на котором расположился курень.

— Наш Днипр ридный, — сказал Грицько, — делит усю землю на две половины… По ту сторону, — он показал на правый берег, на запад, — русская сторона, а по сю — татарская сторона.

Островок Безымянный отделялся от топкого берега узкой, но глубокой протокой. Теперь Анфисе предстояло побыть одной и ждать возвращения друзей. Законы запорожского товарищества запрещали появление женщин в расположении боевых постов. С Анфисой остался Федор, не захотевший оставить сестру в одиночестве.

Петр Овчина сел вместе с казаками на широкую плоскодонную лодку, похожую на паром. Казаки взмахнули два раза веслами, и лодка приткнулась к илистому берегу. Здесь начиналось запорожское царство.

Близ парома на деревянных мостках сидел на корточках гладкий, совсем голый казак, но в хорошей барашковой шапке и, лениво перебирая руками, стирал грязные подштанники.

Увидев чужого человека, он перестал стирать и, открыв рот, воззрился на Петра Овчину.

— Кого ведете, ребята? — спросил он, когда казаки проходили мимо.

— Приходи на круг, узнаешь, — ответил седоусый Грицько.

Дозорный курень атамана Федько Саморода день и ночь охранял безопасность своих товарищей, расположившихся кошем на острове Хортице, Токмаковке и на других островах Запорожья. Это был передовой казачий заслон. Среди высоких камышей, окружавших остров сплошными зарослями, низенькие тростниковые хаты-курени, замазанные желтой глиной, были совсем незаметны. Вдобавок и крыша у куреней была камышовая.

Казаки подвели Петра Овчину к хатенке, выглядевшей чуть почище остальных. Здесь жил сам куренной атаман Федько Самород. Он не заставил себя ждать и по первому зову вышел из куреня. Казаки вежливо поздоровались со своим куренным.

Атаман был высоким, сухопарым. Висевшая на поясе с левого бока отличная боевая сабля, отбитая в бою у татарского мурзы, казалась на нем коротким и никуда не годным обрубком.

Федько Самород поклонился в ответ, молча расправил длинные поседевшие усы и вопросительно посмотрел на казаков.

— В степу шли пешими с татарской стороны, — доложил старшой дозорного разъезда. — У перевоза баба молодая с братом остались… А он, — старшой показал на беглеца, — сказался человеком князя Каменецкого Петром Овчиной. Говорил, что тебя, атаман, ему беспременно видеть надобно.

Федько Самород, прищурясь, взглянул на Овчину.

— В бога веруешь? — строго спросил он.

— Верую.

— А в святую троицу?

— Верую.

— А ну перекрестись…

Петр Овчина перекрестился.

— Добре… Так, теперь говори, зачем я тебе спонадобился? Да говори правду, як бог повелел.