Возвращение к себе - Вера Огнева

Потом его долго везли. Рук не развязывали, только стащили с головы мешок - он начал задыхаться, биться в руках конвоиров. Дышать стало легче, но ничего разглядеть было невозможно. Его везли в наглухо закрытом рыдване, подскакивающем на каждой кочке.

Напрягаться не хотелось. Навалилась апатия. Ни скрюченная неудобная поза, ни даже боль в перетянутых веревкой руках не вернули активности. Качало. Гудела голова. Тошнило. Ему было все равно. Потом он задремал: … вокруг, сколько хватало глаз, простиралась серо-желто-голубая, разбегающаяся холмами равнина… развалины… серые мраморные блоки с выщерблинами… раскатившиеся колонны. Роберт стоял в центре. Руки сложены на груди крестом, глаза закрыты, как у вставшего из гроба. Покойник и его умерший мир. Тишина.

Свист ветра, в который вплетается посторонний звук. Из-под ближнего камня с остатками надписи неразборчиво - голос… Зов? Нет, крик! Просьба сквозь смерть.

Кто мог звать его в мертвом мире? Соль? Лерн? Хаген? Гарет? Имена всплывали сами собой. Кто?

Роберт проснулся. Малейшие детали сна запомнились как явь. Даже ветер с отчетливым привкусом морской соли. Кипр? Кипр. 'Помоги!' Тряска закончилась - приехали. Роберта выволокли из рыдвана в белый, пасмурный день. За спиной поднималась высокая ограда из не струганных, заостренных кольев.

По зеленому лугу рассыпались деревянные постройки. Белела высокая каменная, колокольня, рядом стоял похожий на маленький замок дом с галерейками. Мелькнула коричневая ряса. Монастырь? Аббатство?

Стряхнувший мутную хмарь мозг заработал быстрее: монастырь святого Германа ближе, его везли почти сутки, везли медленно, и все равно отмахали не меньше двадцати лье. Знать бы еще, в каком направлении…

А зачем знать?

Вопрос всплыл сам собой. А действительно зачем? Кто сказал, что это не твое, что не приживешься? Что не смиришься? Что не будешь потом проклинать каждый день прожитый вне? Станешь класть поклоны, поститься, молиться, исполнять ежедневный урок и привыкнешь…

Нет! Не стану!

Злость пролилась на раскисшую, подточенную изменой и подлостью душу как бальзам.

От него, по сути, именно того и добивались. А потом Заживо Гниющий скажет, что вернул заблудшую душу свету. Знает ли он вообще, что такое свет?

Хотели сломать? Почти сломали. И место, надлежащее сюзерен определил: вдали от хлопот и суеты мирской, под присмотром монахов. Вон их сколько! Морды круглые, красные, ручищи как грабли. Такие любого в дугу согнут. Такие и непокорного графа заставят поститься. А если взбрыкнет - в темницу.

Так и оказалось: граф еще и взбрыкнуть как следует не успел, а его уже поволокли, впихнули в узкий, холодный каменный мешок, даже рук не развязав.

И пролился он: вспомнил, наверное, все богохульства и бранные слова, когда-либо слышанные. Потоком накрыло причт. Добрые братья послали звонаря на колокольню, дабы заглушил сквернавца, но и тот не осилил?

Брат Базиль, бесстрашно встав в дверях, поглядел на человека, облаченного в дорогую кольчугу.

- Не шуми.

А чего бы брату Базилю бояться, если он заполнял собой дверной проем полностью.

Да не животом - плечами, как хворостинкой поигрывая ореховым посохом величиной с оглоблю.

- Руки развяжи.

- Так бы и сказал.

Монах легко как куклу перевернул Роберта, и, не путаясь в концах, разрезал веревки отточенным как бритва тесаком. Тесак спрятал под рясу.

Хорош монах! Такому рондаш траншейный да копье в руки - атака захлебнется.

По пальцам забегали огненные искры, заломило до зубовного скрежета. Пока перемогал, захлопнулась дверь, лязгнул засов.

Трое суток Роберт провел в сырой, но достаточно теплой, по летнему времени, тюрьме. Кольчугу с него стащили, оставили в гамбизоне и легкой рубашке. Два раза в день брат Базиль, недвусмысленно поигрывая посохом, вставал на пороге, оглядывал помещение, совал на полочку у входа кусок лепешки да плошку с водой и уходил. На вопросы монах не отвечал, сам ничего не спрашивал.

На четвертый день в неурочное время лязгнуло, дверь отворилась. В проем ворвалось красное, предвечернее, веселое свечение.

- Обернись, тать, - буднично пророкотал Большой Брат.

- Зачем?

- Руки тебе вязать буду.

- Зачем?

- Вот привязался! К настоятелю тебя поведу. Велено, прибыть для беседы.

- Как зовут настоятеля?

- Ты вопросы-то не спрашивай. Давай оборачивайся.

- А если откажусь?

- Заломаю, да свяжу.

Такой, пожалуй, сможет. Тем более помощники за порогом шебуршат, прислушиваются.

Сколько их там? Со всеми Роберт не справится. Да что душой кривить, и с одним Большим Братом он сейчас не сладит. Ослаб.

Пока монах, сопя, вертел узлы, Роберту вспомнилось, как сидел в клетке на заднем дворе у сарацин, вспомнился раб, укравший лепешку, как потом пришли вооруженные до зубов люди и увели полуголого, умирающего от жажды и голода франка к Селиму Малику.

Как странно и страшно все повторялось! Только-только вырвавшись из одной ловушки, - да, удобной и сытой в последние годы, - угодить в другую. Там жизнь скользила мимо, вытолкнув чужеродную частицу, как пузырек воздуха из глубины на поверхность. Здесь, наоборот, грозила засосать, растворить в себе, чтобы и следа не осталось от неудобного графа.

- Ты, назвавшийся Робертом Парижским, отныне будешь жить здесь в аббатстве, в келье… отдельно… Под присмотром, разумеется. Подумай о постриге. Когда это свершится, обретешь большую свободу. Растленные слова, что ты позволил себе в стенах обители, на первый раз тебе простили. В другой раз будешь наказан. Брат Базиль проследит.

Слова срывались с губ изящного, довольно молодого, - лет на пять моложе Роберта, - аббата как бы нехотя, с оттяжкой в конце каждой фразы. Светлые с поволокой глаза смотрели мимо. Узкое чисто выбритое лицо ничего не выражало. Разве, чуть през-рения.

- Я не собираюсь принимать постриг.

- Ты настолько закоснел в грехе? Но мы будем терпеливы. Божественные истины постигаются не сразу.

- Ни в одного бога нельзя заставить верить силой, тем более служить ему.

Глаза настоятеля ожили, задержались на лице гостя, коротко метнулись в сторону сопровождавшего его монаха, но затем на лицо вернулось прежнее выражение:

- Нас предупреждали, что в спасении нуждается преступник, но не сказали, что ты еще и еретик.

- Какие же преступления мне приписываются?

- Я не собираюсь их перечислять. Ты сам должен их помнить и молить об отпущении грехов. Достаточно нам знать, что ты злоумышлял на светского сюзерена нашего, короля франков Филиппа.

Брат Базиль за спиной Роберта присвистнул, но тут же устыдившись, приложил ладонь к губам. Настоятель недовольно глянул в его сторону.