Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

Как-то после спектакля драмкружка мы гурьбой воз­вращались из школы. Молодой месяц ярким серпом сиял на чистом небе. Погруженные в дремоту дома стояли в тяжелых шапках иссиня-белого снега. Я все еще находился под впечатлением спектакля и молча шел рядом с Машей, видел ее разгоряченное лицо, смею­щиеся глаза. В волосах Маши, выбившихся из-под плат­ка, искрились снежинки. Кто-то из ребят сказал, что в «Спящей царевне» я здорово сыграл королевича Ели­сея, а Маша была прямо как настоящая царевна. Я по­думал: а что если б сказка стала явью? И вдруг, подняв глаза к месяцу, продекламировал:

Месяц, месяц, мой дружок!..

Не видал ли где на свете

Ты царевны молодой?

Я жених ей... —

и взглянул на Машу. Шедшие рядом ученики смолкли. Но спустя минуту тишину разорвал взрыв смеха. Маша не смеялась. Я готов был провалиться сквозь землю. Выручил меня одноклассник Сережка, тут же подхватив:

Братец мой,

Не видал я девы красной...

А когда ребята разошлись и мы подошли с Машей к ее дому, она строго сказала:

— Ты зачем так?..

— Что так? — не понял я.

— Ну, так ведешь себя? — уже менее строго повто­рила она.

Опустив голову, я смотрел под ноги. У Маши была в руке красная варежка, и мне хотелось попросить эту варежку себе. Хотелось сказать что-то особенное, что обрадовало бы Машу, и мы бы сразу почувствовали себя просто и хорошо. Но я не знал, что сказать.

— Маша, ты самая хорошая на всем свете. Ты луч­ше всех... — неожиданно для себя выпалил я, и мне показалось, что в свои слова я вложил что-то недозво­ленное. И тут же, не простившись, убежал.

Ночь провел неспокойно, радуясь и волнуясь: то мне казалось, что я поступил хорошо, то вдруг впадал в от­чаяние от мысли, что обидел Машу.

В Маше произошла непонятная для меня перемена. Она замкнулась, в школе избегала меня; когда мы встречались в кружке, не разговаривала со мной и совсем перестала заходить к нам. При нечаянных встре­чах лицо и уши ее заливал густой румянец. А я как буд­то потерял что-то, не понимал, что случилось, хотел разобраться во всем этом, но идти к Маше домой или искать другого случая поговорить — не решался. Если же мать посылала меня по делу к Елене Николаевне, матери Маши, я под разными предлогами старался от­казаться.

Но одно неожиданное обстоятельство вскоре опро­кинуло все мои детские планы. Отца переводили на ра­боту в Ростов, и семья наша покидала Кудиновку.

— Неужели нельзя оставить меня здесь? Разве мож­но прерывать учебу в третьей четверти? Ты же пони­маешь сам... — умолял я отца.

— Еще что придумаешь? Ишь, какой самостоятель­ный, — отец весело потрепал меня за вихор, довольный предстоящей переменой.

А меня захлестывала боль. Я не мог представить себе жизни вдали от Маши и, забившись в пустую ком­нату, чтобы меня никто не видел, впервые горько за­плакал.

За день до отъезда я в последний раз встретил Ма­шу. Она изменилась до неузнаваемости. Под глазами легли синие круга, она не улыбалась, как обычно, а с грустью смотрела на меня. По ее щекам одна за другой покатились крупные слезы. Я не мог выдержать ее взгляда и отвернулся. Только спустя много времени я понял, что Маша не меньше меня была потрясена моим внезапным отъездом.

Майор Славин зажег спичку, поднес ее к папиросе. Огонек на мгновение осветил его сосредоточенное с прямым носом и густыми темными бровями лицо.

— Вам, людям взрослым, повидавшим свет, может быть, все это покажется странным, ведь мы тогда были детьми, — майор выпустил изо рта густое облачко дыма и покосился на нас. — Разумеется, это звучит несколь­ко, пожалуй, наивно теперь, когда в моих волосах по­явилась седина.

— Николай Семенович, а дальше, что же было дальше? — не утерпел лейтенант Катаев.

— Дальше?.. — Славин вздохнул. — А дальше на­ши вещи были уложены. Хотя еще только брезжил рас­свет, много собралось народу проводить отца. Меня за­кутали в тулуп, усадили в сани, и кони, фыркая, весело тронулись в путь. Помню, я писал тогда Маше: «Доро­га, дорога без конца. Клубится снежная пыль; все время думаю о Кудиновке. Тебя нет, и мне так больно...»

Майор умолк и уставился немигающим взглядом в дальний угол комнаты. За окном по-прежнему лил дождь, шумела вода в водосточных трубах. Мы пере­глянулись друг с другом и решили, что майор закончил рассказ.

— Николай Семенович, простите, я не совсем пони­маю, — заговорил лейтенант Орлов. — Вы хотите ска­зать, что ваше детское увлечение — любовь?

— Да погоди ты, — досадливо поморщился Петя Собинов. — Вечно ты поперед батьки... — он не дого­ворил.

— Верно, Петя, мы всегда стараемся оставить по­следнее слово за собой, — заметил майор. — Мы дума­ем, что лучше других знаем жизнь, лезем со своими категорическими суждениями, куда нас не просят; не­редко отзываемся о самом красивом чувстве человека — любви — пренебрежительно, как о пустой забаве. А в действительности человек гораздо красивее, чище, чем мы думаем. И любовь — не пустая забава, а высшее проявление сущности человека, то, что возвышает его над бессловесной тварью, — с некоторой резкостью за­ключил майор.

Он поднялся и долго молча шагал по комнате. Ему был неприятен вопрос Орлова, это чувствовалось по слегка побелевшему лицу и по тому, как он курил, сти­снув в зубах мундштук папиросы. Я очень хорошо пони­мал Славина в эти минуты — он хотел не только рас­сказать нам то, что когда-то волновало его, но глав­ное— предостеречь нас от поверхностных суждений, от легкомысленного отношения к жизни. Это, видимо, и заставило его продолжать свой рассказ.

— Да, — он круто остановился и прямо посмотрел в лицо Орлову. — Если хотите знать, мое детское чувст­во было настоящей любовью! — Майор прошел к окну, прикрыл его. — Маша везде была со мной. Вернее, она жила в моем воображении, в моих мыслях, — продол­жал он. — Время не только не стерло во мне это чувст­во, но, напротив, с каждым годом укрепляло его, вселя­ло в сердце веру, что Маша и я — родственные натуры и судьба должна свести нас. А если этого не случится, то ни я, ни она не испытаем подлинного счастья в жизни.

Так шли годы. Я закончил десятилетку, поступил в институт, научился видеть жизнь такой, как она есть,

глубже осмысливать окружавшие меня явления и события. Общение с друзьями, моими воспитателями, вече­ра в институте, диспуты, споры о литературе, филосо­фии, о судьбах человека далеко оставили позади дет­ство. Но Машу ничто не заслоняло. Складывалось так, что она стала не только моим другом, но и постоянным советчиком. И когда мне предстояло совершить что-нибудь серьезное, я мысленно всегда обращался к ней. И если был уверен, что она одобряет, — смело шел вперед, осуществлял задуманное.

Но все это было только в мечтах: мы даже не пере­писывались с Машей. Ее родные спустя три года после нашего отъезда тоже уехали из Кудиновки, а я в это время попал на Северный Кавказ, в Пятигорск. Мои попытки установить с ними связь ничего не дали. Я да­же ездил во время последних летних каникул в Кудиновку, но там уже мало кто помнил о семье Шевченко, да и меня никто не узнавал; на месте старого дома, в котором мы жили, стоял большой Дом культуры с бе­лыми колоннами. Люди стали иными, да и деревня была уже не та. На ее улицах по вечерам горел электриче­ский свет, из репродуктора, установленного на площади, лились новые песни. Петька Самойлов, как я узнал, учился в Москве на курсах председателей колхозов. Жизнь не стояла на месте.

...В тысяча девятьсот тридцать девятом году я за­кончил институт и должен был уходить в армию. Из сво­ей поездки в Кудиновку я возвратился со щемящим чувством: Маша, пожалуй, давным-давно забыла о сво­ем детском увлечении.

Со смешанным чувством боли и обиды думал я обо всем, что до тех пор так бережно хранил в сердце. Мне показалось, будто кто-то обманул мои мечты, и я злился на себя за это. Жить иллюзией, решил я, значит пропустить мимо юность, все ее щедрые радости и утехи. А когда спохватишься — молодость уже окажется позади. Нет, такая перспектива меня не устраивала. В те три месяца, что оставались до призыва в армию, меня словно подменили, я старался наверстать упущен­ное, легковесно, словно мстя кому-то, относился к люб­ви, подтрунивал над влюбленными друзьями. Мне вдруг стало безразлично, как на мои поступки и действия по­смотрят другие. Я повесничал, злословил, удивляя своих товарищей внезапно происшедшей во мне переменой. «Честное слово, Николай, ты с ума сходишь. Что за бу­ря метет в тебе? — говорили приятели. — Мы привыкли знать тебя сухим отличником».

Не узнал меня и мой дядя, полковник Захаров, кото­рый за месяц до моего призыва в армию приехал с Дальнего Востока на Кавказ подремонтировать свое здоровье.