Андрей Тарковский: ускользающее таинство - Николай Федорович Болдырев

одного источника две эти устремленности: художественная и нравственно-духовная?

92

Один из хорошо известных исторических прототипов такого даже не сознания, а экзистенции на Западе – Серен Киркегор, а на Руси – юродивые, странники, калики перехожие, монахи-старцы.

93

Эту идею реализовал А. Кайдановский.

94

Протянув ассоциацию к Кастанеде, я, конечно же, ни в коем случае не отождествляю христианское понятие духа ни с «духом» шаманизма, ни всех иных религиозных практик, однако в данном случае я говорю не о католическом или православном кино, т. е. ни в коем случае не о конфессиональном кино, не об этом его аспекте, но о реальной метафизической суггестии реальных фильмов, сознательно расширяя ассоциативную зону разговора.

95

Интеллект есть то, посредством чего словесное описание мира манипулирует нами.

96

Невольно добавляется мысленно тертуллиановское «верую, поскольку абсурдно».

97

Знакомство с текстами Кастанеды произошло у режиссера в зрелом возрасте, когда художественный его метод был давно сложившимся, поэтому о каком-либо возможном влиянии говорить здесь не приходится. И если бы режиссер действительно снял фильм на тему текстов Кастанеды (как намеревался), то, конечно, фильм этот имел бы такое же отношение к Кастанеде, как «Сталкер» к Стругацким.

98

Традицию слышания смутных чувств, которыми живет природа, хранил еще Арсений Тарковский. Ср. в стихотворении «Я учился траве, раскрывая тетрадь…»: «Я любил свой мучительный труд, эту кладку/ Слов, скрепленных их собственным светом, загадку/ Смутных чувств…»

99

Коан – задача, ситуация, загадочное высказывание, решение которых возможно не на путях интеллекта и логики, но там, где происходит интуитивный прорыв в реальность вне слов.

100

(Острый) сюжет, интрига неизбежно склоняют зрителя к слепоте в отношении к бытийствованию, сосредотачивая внимание на «умственных формулах» и психологических жестикуляциях героев, неизбежно клишированных. Когда психологическому существу в зрителе «не за чем взволнованно следить», он начинает обращать внимание на текстуру жизни как таковой, на процесс ествования. «Интеллектуальному» восприятию весьма несложно расправиться с «тайнами» потока жизни. Однако способность смотреть фильмы Тарковского заключается в значительной мере в том, чтобы уметь эти тайны возвратно восстанавливать вместе с режиссером.

101

Оригинальную трактовку этой загадочной «сцены неузнавания» дает Маргарита Терехова, в одном из интервью сказавшая: «Так ведь Марья-то Ивановна в дверях – настоящая, а мальчик за дверью роль ее внука играет, он на самом-то деле (по жизни) не внук ей вовсе, вот она и не узнала! Обыкновенная нестыковка игрового и документального…»

И в самом деле, здесь реальная жизнь вдруг взбунтовалась и не захотела вступить в контакт с жизнью измышленно-символической. Сигнал нестыковки, тайного бунта, быть может, даже невозможности «согласия».

102

Ср. у Арсения Тарковского:

И это снилось мне, и это снится мне,

И это мне еще когда-нибудь приснится,

И повторится все, и все довоплотится,

И вам приснится все, что видел я во сне.

<…>

Не надо мне числа: я был, я есмь, я буду,

Жизнь – чудо из чудес, и на колени чуду

Один, как сирота, я сам себя кладу,

Один, среди зеркал – в ограде отражений

<…>

103

Разумеется, в нынешнюю эпоху эстетического тоталитаризма далеко не все склонны разделять такой взгляд. Ср. с главным этическим постулатом Генри Миллера: «Непреложно одно: Бог не хочет, чтобы мы пришли к нему непорочными».

104

Несомненно, в исканиях такого типа, мы, любя, любим в другом Божество. Интуиция художника, возможно, постигает здесь тайну первочеловека, бывшего андрогинной целостностью, «девой, исполненной целомудрия, чистоты и непорочности, как образ Божий» по Я. Бёме. Но, в сущности, герой Тарковского в своей ностальгии как раз и устремляется к утраченной своей целостности и невинности.

105

Как тут не вспомнить эпизод из монолога Горчакова, стоящего по колено в воде среди развалин, эпизод о «великой любви», в которой не бывает даже поцелуев. «Никаких поцелуев – вот почему она великая…»

106

Имеет смысл привести еще один фрагмент размышлений от 31 октября 1981 года: «…Дело все-таки в том, что «познание мира» не имеет ничего общего с последовательным открытием истинных в объективном смысле закономерностей. То есть цепи псевдореального познания сковывают наше стремление к истине, ибо это путь от истины на периферию правды. Чем больше мы «знаем», тем «с большим основанием» считаем себя вправе устанавливать закономерности, которые обманывают нас, внушая мысль о возможности познания. Внушает нам <это> иллюзия, знакомство, в то время как на самом деле мы не можем приблизиться к абсолюту, то есть к тайне, и любая форма «приближения» означает тем самым удаление от нее. Человеку кажется, что он познает. Это процесс, контролируемый человеком, неспособным установить какой бы то ни было контакт с истиной. Скажут, что наше ощущение – верное основание для пути к истине. Я же отвечу, что наше ощущение – это наше ощущение, и не более; а истина, как и реальность, не находится в соотношении с ощущением. Ибо ощущение субъективно, реальность же божественно холодна своей объективностью. Мы пытаемся предаться любви, облачившись в космические скафандры…» Банальности рациональных игр. Но познание-любовь требует абсолютно небанальных решений самообнажения.

107

Но что есть критерий безупречности, той безупречности, о которой на протяжении десяти томов неотступно идет речь, поскольку именно она «восполняет личную силу»? Где к ней ключ? Он в чувстве истекающего времени. В чувстве невозвратимой утраты, которое заставляет духовного воина каждый день и час рассматривать и переживать как последний. Магия истлевающего у нас на глазах времени была едва ли не главным музыкальным потоком фильмов Тарковского, который в известном смысле воспринимал себя сторожем, стражем времени, а свой кинематограф укрывал, как известно, в формуле «запечатленное время».

108

«До сих пор понятие воли подводили под понятие силы; я же поступаю как раз наоборот и каждую силу в природе хочу понять как волю…» (Перевод Ю. Айхенвальда).

109

Русский язык, как и другие славянские языки, подчеркивает бытийный характер и исток понятия «истина»: быть в полноте ествования и быть в истине – в сущности одно