Батискаф - Андрей Вячеславович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ты говоришь?.. Какие пять тысяч долларов?..
Она призналась, что договорилась с хозяином дома, в котором у нас была квартира, к ней он приходил с полицией, чтобы она не боялась, хозяин ей помог с ними договориться… они с ней поговорили… Я все утрясла, слышишь?!. все было законно… он нашел юриста… она получила свою долю, часть уплатила полиции, часть получил хозяин — долг за неуплату рос, пока меня не было…
— Нет!.. Не может быть!.. Ты не сделала этого!..
Я хотел верить, что мы все потеряли естественным образом, потому что мир несправедлив, — кто-то стучал палкой по батарее, стучал, гремел, обрушивал шкафы, — выходит, все было из-за меня.
— Да тебя же обвели вокруг носа!..
…никто за мной не охотился, никто не караулил у дома… она все утрясла… и мне не сказала!.. я трясся как осиновый лист… и она мне подыгрывала, выходила на улицу, обегала дом, возвращалась и заговорщицки шептала: никого нету, можешь идти…
— Почему ты об этом сказала только сейчас?.. — кричал я сквозь дверь. — Не притворяйся, что не слышишь!.. Почему ты об этом сказала только сейчас?..
Я распахнул дверь и нос к носу столкнулся с ней, посмотрел ей в глаза и… я все понял…
— Нет!..
Захлопнул дверь.
— Нет!
Закрыл на ключ.
— Не может быть!.. Нет!..
Да, шепчет мне Хануман, глядя в окно, спиной ко мне, да, она тебе не сказала… она хотела, чтобы ты боялся, говорит Пшемек, сидя в моем кресле и стряхивая пепел со штанины… видишь ли, твоя мама, она тебя любит, говорит мой дядя, поправляя галстук перед зеркалом трюмо, она всего лишь мать… матери иногда могут творить нечто странное, мямлит Трульс, она укрывала тебя, как Алфея прятала полено, чтобы спасти своего Мелеагра… любовь непостижима, а материнская любовь… да, материнская любовь… она хотела, чтобы я сидел здесь годами, здесь, в этой норе, где ее мучили, где над ней издевались, где ее насиловал дед, она хотела, чтобы я всю оставшуюся жизнь прятался как партизан! Палкой по батарее! Это любовь? По подоконнику! Материнская любовь? Палкой по шкафам, по трюмо — палкой!.. по стенам, по лампе и дедовой люстре… палкой по всем вам, палкой, палкой, палкой!
Лег и накрылся с головой. Опять бульканье, треск, и кто-то ходит по комнате и стучит палкой… Хватит! Прекратите… у меня нет больше сил… Пшемек, давай потолчем твои таблетки… Хани, скрути маленький… кто-нибудь? Эй!..
Надо позвонить по телефону…
Поднялся с одеялом на плечах, постоял, глядя на страшный разгром…
Что здесь произошло, черт возьми?..
Голова кружилась, меня покачивало… пока так шел, прислушиваясь к странному музыкальному чередованию отвратительных звуков, которые порождал дом, забыл, кому собирался позвонить… я, кажется, хотел попросить кого-то, чтобы приехали и спасли меня, спасли всех нас — Ханумана, Томаса, девочку, которую бросил армянин, Скворца и многих-многих других… когда я взял трубку, мне подумалось, что я, наверное, мертв, потому что не услышал гудков; и если так, спасти меня нельзя…
Бежать!..
Положил трубку как в трансе. Это открытие меня захватило: бежать… бежать всем вместе!., как в примерочной — надеваешь несколько свитеров, а сверху несколько курток и — вперед! Как тогда, в сентябре девяносто седьмого… мы внезапно ушли от Хаджи…
Я взялся за простыни: пока она там на кухне колдует, варит очередное сонное снадобье, скручу себе канат… продала квартиру — договорилась с ментами… все утрясла, ха-ха!.. молодец, нечего сказать… и дядя хорош, всю дорогу молчал… ну и семейка… решили втихомолку упрятать меня в лагере, закрыть в дурке — для моего же блага… вычеркивала слова из рукописи, крала мои записные книжки, сжигала письма…
— Хлебные гоблины жгли письма влюбленного в тебя парня, а ты сына заживо замуровала, мама!..
Она всегда считала, что все мои «приходы» были связаны с повышенной половой активностью, подсовывала мне бром, подсыпала какие-то травки и толченые корешки; она считала, что я в Скандинавию убежал только из-за того, что был распутник, связался со шлюхой, а потом совсем с цепи сорвался, решил всех баб перетрахать…
Я спускался из окна, а она кричала мне вслед…
— Но всех баб не перетрахаешь, милый мой, не перетрахаешь! Ты никогда не станешь таким, как они!!!
Она имела в виду европейцев… Она всегда их так называла; она говорила про своего брата:
— Он захотел стать таким, как они. Он решил, что в сорок лет можно сделаться таким, как они. Но они там жили без Ленина и Брежнева! Как он надеется стать таким, как они? Это смешно! Таким ему уже никогда не стать! Надо умереть там и там родиться, чтобы тебя воспитали они, тогда может быть…
Я не собирался ее переубеждать; я не собирался ей ничего объяснять; больше не о чем было говорить — она же все утрясла — о чем тут говорить?.. да и не полез бы я обратно: во-первых, у меня бы не хватило сил; во-вторых, я не собирался становиться кем-то другим. Я без того всегда был другим. Пусть не таким, как они, но — другим. Она меня никогда не знала, — зачем мне ей что-то объяснять? Я и без нее знал… Я знал другое… Я помнил, как она пришла ко мне в дежурку в «Реставрацию» после концерта Лэйна Дэвиса, ее трясло, лихорадило — от восторга, она не могла успокоиться. Заикаясь, она мне рассказала, как он пел, как он танцевал на сцене Городского холла, как он светился — как божество, сказала она — хотя сама никогда не смотрела толком «Санта-Барбару», она была в восторге, она даже не помнила имени актера, она повторяла: Мэйсон, Мэйсон, он пел — In the port of Amsterda-a-am — бедная моя мама, что с тобой сделалось тогда! Она ничего о нем не знала, но, поддавшись общему ажиотажу, выложила наши последние деньги на билет, она купила какую-то открытку и встала в очередь за автографом, она простояла целый час, потому что людей было много, я дежурил, и ничего этого не знал, для меня вся эта история стала ушатом холодной воды: как, а чем мы будем платить за квартиру?! Ну это же Мэйсон… он так пел, так на нее посмотрел, и сказал: хэллоу!.. Он
