Железная маска (сборник) - Теофиль Готье

Издавна привыкший к подобным нравам и не видящий в них ничего особенного, Лампур не обращал на происходящее ни малейшего внимания. Усевшись за стол, он полным нежности взглядом созерцал бутылку канарского вина, только что поданную служанкой. Вино это, выдержанное, отменного качества, отлично себя зарекомендовавшее, хозяин держал в подвале исключительно для самых почетных посетителей. Хотя бретер явился в одиночку, на его стол поставили два бокала, зная, что не в его обычае поглощать спиртное в одиночку.

В ожидании случайного собутыльника, Лампур бережно взял за тонкую ножку и поднял до уровня глаз свой бокал, в котором искрилась благородная светлая влага. Насладившись ее теплым оттенком, он слегка всколыхнул бокал и втянул его аромат широко раздувшимися ноздрями. Два чувства получили свое – оставалось ублажить вкус. Его небо впитало глоток чудесного нектара, язык одобрительно прищелкнул и препроводил божественный напиток в гло́тку.

Таким манером великий знаток посредством одного-единственного бокала насытил три из пяти данных человеку чувств, показав себя истинным эпикурейцем – человеком, до последней капли извлекающим из всего сущего радость. Впрочем, ему не раз приходилось доказывать, что в таких случаях осязание и слух тоже получают наслаждение: осязание – от гладкой поверхности и формы хрустального сосуда, а слух – от мелодичного звука, который издает бокал, если коснуться его черенком ножа или провести влажным пальцем по краю. Но все эти тонкости в действительности не говорят ровным счетом ни о чем, кроме одного: насколько порочна утонченность такого рода проходимцев.

Наш бретер не провел в созерцании даже нескольких минут, как входная дверь снова отворилась и на пороге возник новый персонаж. Он был с ног до головы одет в черное, исключая белый воротник сорочки, вздувавшейся пузырем на животе между камзолом и панталонами. Остатки отделки стеклярусом, наполовину осыпавшиеся, напрасно пытались приукрасить его изношенный костюм, хотя, судя по покрою, в отдаленном прошлом он не был лишен изящества.

Человека этого можно было бы узнать в любой толпе по мертвенной бледности лица, словно присыпанного мукой, и багровому, как раскаленный уголь, носу. Покрывавшие этот нос лиловые прожилки свидетельствовали о ревностном служении Бахусу. Даже самая пылкая фантазия не смогла бы вообразить, сколько потребовалось бочонков вина, фляжек настойки и иных крепких напитков, чтобы придать носу этого господина такой вид. В целом физиономия незнакомца напоминала головку крестьянского сыра, в которую воткнули переспелую сливу. Чтобы закончить этот портрет, представьте на месте глаз два яблочных семечка, а в качестве рта – узкий рубец от сабельной раны.

Таков был Малартик, закадычный приятель Жакмена Лампура. Разумеется, он не блистал красотой, но его душевные качества полностью окупали мелкие телесные недостатки. Кроме того, после Жакмена, к которому он питал глубочайшее почтение, Малартик считался лучшим фехтовальщиком в Париже. Играя в карты, он выигрывал с постоянством, которое никто не смел назвать наглым; пил он почти безостановочно, но никто не видел его пьяным, и хотя никто не знал его портного, плащей у него было больше, чем у придворного щеголя. При этом он был человеком на свой манер порядочным: свято чтил кодекс воровской чести, не задумываясь, пошел бы на виселицу, чтобы спасти товарища, и вынес бы любую пытку – дыбу, испанский сапог, козлы и даже пытку водой, самую мучительную для закоренелого пьяницы, – лишь бы не выдать свою шайку. Короче говоря, в своем кругу он был превосходным малым и с полным правом пользовался всеобщим уважением.

Переступив порог, Малартик направился прямо к столу Лампура, придвинул табурет, сел напротив друга, молча взял полный до краев бокал, словно дожидавшийся его, и одним махом осушил. Его метод принципиально отличался от метода Лампура, но достигал того же результата, о чем живо свидетельствовал пурпур его носа. К концу пирушки у обоих приятелей обычно насчитывалось равное количество пометок мелом на грифельной доске кабачка, и добрый Бахус, восседая верхом на бочке, улыбался обоим своим усердным почитателям. Один спешил отслужить мессу, другой стремился ее растянуть, но, так или иначе, оба оставались истово верующими в свое божество.

Лампур, хорошо знакомый с нравом приятеля, несколько раз подряд наполнял его бокал. За первой бутылкой немедленно последовала вторая, которая вскоре тоже опустела. Ее сменила третья: она продержалась дольше и сдалась не так легко, после чего обоим бретерам, чтобы перевести дух, понадобились трубки. Они принялись пускать к потолку кольца и длинные завитки табачного дыма, и вскоре, наподобие богов Гомера и Вергилия, исчезли в густом облаке, сквозь которое виднелся, подобно маяку в тумане, только нос Малартика.

Скрытые этой завесой от остальных посетителей, приятели вступили в беседу, совершенно не предназначавшуюся для посторонних ушей. К счастью, «Коронованная Редька» была местом настолько надежным, что ни один полицейский доносчик не осмелился бы сюда сунуться, а если б такой смельчак нашелся, под ним тут же открылся бы люк в полу, и он угодил бы в подвал, откуда мало кто выходил живым.

– Как твои дела? – осведомился Лампур тоном купца, обсуждающего цены на товары. – Сейчас ведь мертвый сезон. Король перебрался в Сен-Жермен, и двор вместе с ним. Это пагубно отражается на нашей работе, в Париже остались одни буржуа да всякий мелкий люд.

– Даже не говори! – подхватил Малартик. – Просто беда! Останавливаю я как-то вечером на Новом мосту довольно приличного с виду молодчика, говорю, как обычно: кошелек или жизнь. Он, ясное дело, швыряет мне кошелек, а там всего три-четыре серебряные монетки, плащ же, который он бросил второпях, оказался из подкладочной ткани с мишурным галуном. Чуть ли не впервые в жизни я почувствовал себя обворованным. В игорных домах одни лакеи, судейские крючки да молокососы, стащившие из отцовской конторки несколько пистолей, чтобы попытать счастья. Сдашь два раза карты, бросишь кости – глядишь, а они уже без гроша. Обидно растрачивать талант ради такой ничтожной прибыли! Не подвернись мне один ревнивый рогоносец, который нанимает меня лупить до полусмерти любовников своей жены, я в этом месяце не заработал бы даже на хлеб и воду! Не было заказов ни на ловушки, ни на самые пустяковые похищения, ни на самое чепуховое убийство. Что за времена! Куда мы катимся? Ненависть дряхлеет, злоба глохнет, чувство мести едва шевелится, обиды забываются так же, как благодеяния. Все мельчает, и нравы становятся отвратительно пресными!