Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Берд Кай

На «холме» «плаксой» Оппенгеймера никто не считал. 2 ноября 1945 года, холодным, дождливым вечером, бывший директор вернулся в поселок. Актовый зал Лос-Аламоса был набит под завязку людьми, которые пришли послушать, как Оппи будет говорить о «переплете, в который мы угодили». Он начал с признания: «Я плохо разбираюсь в политической практике». Но это не было так важно, потому что есть вопросы, которые затрагивают ученых напрямую. Случившееся, сказал он, заставило нас «переоценить отношения между наукой и здравым смыслом».

Оппенгеймер без бумажки проговорил целый час, собравшиеся завороженно слушали. Даже годами позже люди говорили: «Я помню речь Оппи…» Они запомнили этот вечер отчасти потому, что он очень хорошо объяснил сумбур противоречивых эмоций, который из-за бомбы охватил всех ученых. Их действия, по его словам, представляли собой не что иное, как «органическую необходимость». Если ты ученый, говорил он, «ты веришь в полезность знаний о том, как устроен мир… в полезность передачи всему человечеству самого мощного источника энергии для управления миром и применения этой энергии сообразно своим задачам и ценностям». Кроме того, есть «чувство, что разработка атомного оружия нигде в мире не имеет лучшего шанса на разумный выход из положения и меньшего риска катастрофы, чем в Соединенных Штатах». И все-таки, как ученые, они не могли избежать ответственности за «тяжелейший кризис». Многие, говорил он, «попытаются отвертеться». Они будут уверять, что «это всего лишь еще один вид оружия». Но ученым виднее. «Мне кажется, наша задача — признать, что мы переживаем серьезнейший кризис, что атомное оружие, которое мы начали производить, ужасная вещь и представляет собой не легкое усовершенствование, а переход к чему-то совершенно новому…»

«Для меня очевидно, что характер войн изменился. Мне ясно, что, если даже первые бомбы — бомба, сброшенная на Нагасаки, — способны все уничтожить на площади двадцать пять квадратных километров, то это нечто невероятное. Мне ясно, что бомбы недорого обойдутся для тех, кто их захочет изготовить». Этот количественный скачок изменил характер войны. Теперь преимущество находилось у агрессора, а не защитника. Раз война стала недопустимой, это требовало «радикальных» изменений в отношениях между странами «не только в духе, законах, но и подходах и ощущениях». Он желал «вбить в умы» одну вещь — «насколько велика назревшая перемена духа».

Кризис взывал к исторической трансформации международных взглядов и поведения, и Оппенгеймер искал полезный опыт в современной науке. Он считал, что нашел «временное решение». Во-первых, крупным державам следовало создать «совместную комиссию по атомной энергии», наделенную полномочиями, «не подлежащими пересмотру главами государств» и направленную на применение атомной энергии в мирных целях. Во-вторых, необходимо создать конкретные механизмы для принудительного обмена научными работниками, чтобы «гарантировать укрепление братства ученых». И наконец, «я бы сказал, отказаться от производства бомбы». Оппи заметил, что не знает, насколько хороши эти предложения, но, по крайней мере, они могли бы стать первым шагом. «Я знаю, что меня здесь поддержат многие из моих друзей. Я, в частности, назвал бы Бора…»

Но если Бор и другие ученые и поддержали Оппенгеймера, то в целом по стране они оставались в явном меньшинстве. В своих комментариях Оппи потом признал, что «опечален» множеством «официальных заявлений», для которых характерен «настойчивый тон монопольного обращения с атомным оружием». На той же неделе Трумэн выступил с воинственной речью в Центральном парке Нью-Йорка по случаю Дня ВМС, восхваляя американскую военную мощь. Соединенные Штаты, сказал президент, будут держать атомную бомбу как «священный залог» от имени всего мира, «мы не пойдем ни на какие компромиссы со злом». Оппенгеймеру не понравился хвастливый тон Трумэна: «Если вы решаете какую-нибудь задачу и говорите: “Мы сами знаем, что правильно, а что нет, и мы воспользуемся атомной бомбой, чтобы убедить вас”, ваша позиция очень слаба и успеха вы не дождетесь… вам придется предотвращать катастрофу силой оружия». Оппи заявил слушателям, что не станет оспаривать мотивы и намерения президента, однако «нас 140 миллионов, а на Земле живут два миллиарда человек». Как бы американцы ни были уверены, что их взгляды и идеалы возьмут верх, полное «отрицание взглядов и идеалов других людей не может служить основой для каких-либо соглашений».

Ни один человек в тот вечер не покинул актовый зал равнодушным. Оппи оперировал в своем выступлении знакомыми понятиями, выразил вслух множество их сомнений, страхов и надежд. Его слова отзывались эхом многие десятилетия. Мир, картину которого он нарисовал, выглядел таким же тонким и сложным, как и квантовый мир атома. Он начал речь скромно, но подобно лучшим из политиков, доходчиво выразил простую истину, проникнув в самую суть вопроса: мир изменился, одностороннее поведение американцев принесет беду.

Через несколько дней Роберт и Китти с двумя маленькими детьми, Питером и Тони, сели в семейный «кадиллак» и отправились в Пасадену. Китти была больше всех рада уехать из Лос-Аламоса. Но и Роберт был рад. На своем любимом «холме» он добился незабываемых результатов, вошедших в анналы истории. Он изменил мир и изменился сам. В то же время он не мог избавиться от удручающего раздвоения чувств.

Вскоре после приезда в Калтех Роберт получил письмо от хозяйки дома у моста Отови. Эдит Уорнер начала письмо с обращения «дорогой мистер Опп». Кто-то передал ей текст его прощального выступления. «Такое впечатление, что вы расхаживали у меня на кухне, говоря отчасти со мной, а отчасти с самим собой, — писала она. — От ваших слов повеяло убежденностью, которую я не раз ощущала в мистере Бейкере [псевдоним Нильса Бора]. Последние месяцы мне казалось, что она обладает не меньшей силой, чем атомная энергия. <…> Под мелодичный шум реки в каньоне нужды мира проникают даже в этот спокойный уголок, и я думаю о вас обоих».

Глава двадцать пятая. «Люди могли бы разрушить Нью-Йорк»

Я нахожу, что физика и преподавание физики, дело всей моей жизни, перестали играть важную роль.

Оппенгеймер приобрел влияние в Вашингтоне, и сам факт этой влиятельности привлек внимание Дж. Эдгара Гувера. Осенью директор ФБР начал рассылать порочащую информацию о связях ученого с коммунистами. 15 ноября 1945 года Гувер отправил в Белый дом и Госдепартамент трехстраничный обзор содержания фэбээровского досье на Оппенгеймера. Гувер сообщал, что функционеры Коммунистической партии в Сан-Франциско говорили об Оппенгеймере как о «действительном члене» партии. «После применения атомной бомбы, — писал Гувер, — отдельные коммунисты из Калифорнии, знавшие Оппенгеймера еще до его привлечения к проекту атомной бомбы, проявили заинтересованность к возобновлению контактов».

Истинность этого сообщения сомнительна. ФБР сумело подслушать разговоры нескольких калифорнийских коммунистов, отзывавшихся об Оппенгеймере как о члене партии. Это как раз было неудивительно — многие члены партии до войны считали Роберта таким же преданным их делу, как и они сами, и все, кто его знал, разумеется, хотели видеть в знаменитом физике, «отце атомной бомбы», своего соратника. Всего через четыре дня после бомбардировки Хиросимы ФБР перехватило замечание организатора КП Дэвида Эделсона: «Разве не здорово, что лавры достались Оппенгеймеру?» Еще один партийный активист Пол Пински ответил: «Да. Будем утверждать, что он член партии?» Эделсон рассмеялся и сказал: «Это Оппенгеймер меня подтолкнул к вступлению. Помнишь то заседание?» «Да», — ответил Пински, на что Эделсон сказал: «Как только гестапо оставит его в покое, я за него возьмусь и попрошу у него деньжат. Этот парень теперь так велик, что его никто не смеет тронуть, но ему пора выйти и четко обозначить кое-какие идеи».