Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— И ведь не уездить тебя ничем! — продолжал речь Данилка. — Казалось бы, набегался, наскакался, дурную свою башку должен ниже колен нести! Ан нет же! Того гляди, потолок затылком прошибешь!

Раньше парень только слыхал о том, как неутомимы бахматы, теперь же сам в этом убедился. Но гордый вид Голована вдруг навел его на совершенно неожиданную мысль.

А что, коли…

Мысль эта, раз угнездившись в упрямой голове, а упрямства в Данилке и на табун бахматов хватило бы, стала раскручиваться, развиваться и к тому привела, что некоторое время спустя парень осторожно вывел оседланного Голована из конюшенных дверей. Время было вечернее. Если исхитриться сразу же проскочить в рощу, то уже никто не увидит конного, огибающего Коломенское. А потом выехать на Ордынку — и наметом до самой Москвы!

— Стой! Куда собрался?! — окликнул Богдан.

Тяжелая мокрая рука легла на Данилкино плечо.

— К зазнобе, что ли?

Данилка молчал.

— Не пропадет и без тебя твоя Федосьица, — сказал конюх. — Толковал же тебе! Не стоит зазорная девка того, чтобы ради нее коня гонять. Веди Голована обратно.

Данилка стряхнул с плеча руку и так взглянул — рот у Богдаша сам собой приоткрылся.

Тут бы и сообразить конюху, что не в зазорной девке Федосьице дело!

— Тимоша! Семейка! — позвал Желвак помощников. — Сюда, живо!..

Конюхи, как были, так и поспешили на голос. Поскольку мытье лошадей — дело мокрое, оба были без рубах и босиком, в одних влажных портах.

— С ума, что ли, съехал? — напрямик спросил Тимофей. — Не пущу дурака!

— Батогов ему захотелось, — добавил Богдан.

А Семейка что-то сообразил.

— Повод прими, — тихонько сказал он Озорному и действительно — как-то легко отнял у Данилки повод Голована, передал Тимофею и, приобняв, повел парня куда-то туда, туда…

Данилка ждал уговоров, рассуждений, может, даже ругани, хотя гнилым словом Семейка не увлекался. Конюх молчал. В конце концов парень заговорил первым.

— Надобно мне, понимаешь?

— Понимаю. Пустое это, свет.

— Да ты знаешь ли…

— Знаю. Федосьица-то никуда не денется, так и останется на Неглинке…

Он сказал это так, что Данилка явственно услышал продолжение:

— …а та, другая, что сама нынче уйдет и ватагу свою уведет… Не надо ее догонять, свет, не надо последней встречи домогаться, как пресловутого глотка воды перед смертью!..

Данилка вздохнул.

Когда они вернулись на конюшню, Тимофей уже расседлал Голована, а Богдаш хромал из шорного чуланчика, накинув на плечи армячишко и неся что-то особо ценное под полой, прижимая это ценное прямо к сердцу.

— Давай сюда, — Семейка принял у него баклажку и оловянную стопочку. Налил, протянул Данилке…

— Быть добру! — подсказал Тимофей.

Но парень выпил молча.

ДЕРЕВЯННАЯ ГРАМОТА

Другу Ратимиру посвящается

Часть первая

Масленица была уж не за горами!

Стенька неторопливо шел по торгу, по некрутому горбу Красной площади, от родного Земского приказа к Василию Блаженному, но не прямо, а углами, норовя пройти все торговые ряды. Вот уж где он чувствовал себя как дома! Ему нравился лихой, разухабистый шум, сплавленный из выкриков и прибауток торгового люда, из громкой, но беззлобной ругани покупателей, из всяких стуков и скрипов, и этот шум был такой пестроты, что в ушах звенело.

А лица! Из-под надвинутых на брови меховых шапок и шапочек, со сверкающими глазами, с пылающими щеками, с веселыми громогласными ртами! Вот где восторгу-то — идти сквозь такую толпу, ловя взгляды молодых баб, приветствуя знакомых мужиков, наслаждаясь этим суматошным миром, без вина пьянящим, и за такое блаженство еще и денежки получать!..

Земский ярыжка Аксентьев шел по торгу хозяином. Все видели его толстую дубинку. Огреет вора — долго вор помнить будет. Все слышали его звонкий голос. Особенно женкам и девкам сладко было оглянуться на статного молодца…

Опытным ухом Стенька уловил шум драки и поспешил, распихивая толпу, прекращать безобразие.

— А ну, наддай! А ну, еще! — подзуживали зрители, которых для такого случая всегда набиралось довольно. — Ого, дядя! Здоров! Ты к Масленице подкормись-то! На Москве-реке биться будешь!

Стенька несильно двинул крикуна положенной по чину дубинкой, сшиб в сторону и занял его место.

На пятачке меж рундуками два мужика как могли отчаянно тузили друг друга, но толстые тулупы сковывали движения, гасили удары, и драка, начатая вполне достойно, обратилась в тупую возню. Это радовало зрителей почище представления скоморохов, и даже торговцы, прикрывавшие товар руками, искренне веселились.

— Стоять! — гаркнул Стенька, замахиваясь сразу на обоих дубинкой. — Р-р-разойдись, сволочи! Кто велел на торгу буянить? Сейчас вон в приказ сведу!

— А сведи! — выкрикнул один из драчливых мужиков. — Только чтобы обоих! Пусть там разбираются — кто прав, кто виноват! Я батогов не боюсь!

— И я не боюсь! — встрял второй. — Веди нас в приказ! Уж я-то на него, на сучьего сына, челобитную подам!

— Это я на тебя подам! Государю в ноги брошусь!

И они опять полезли друг на дружку, оба здоровенные, в заиндевевших бородах одной длины, в похожих шапках — как есть близнецы!

— Тихо вы, тихо! Не то стрелецкий караул позову — он вам бока-то обломает! Пошли в приказ!

С немалым трудом Стенька довел их — все порывались вступить в новый бой, ругаясь хотя и матерно, однако уныло. Стенька знавал мастеров-матерщинников, которые не просто загибали, а складно и ладно, не хуже скоморохов, считавшихся знатоками этого дела. А ругань пойманных им мужиков была так же тупа и несуразна, как их драка.

В Земском приказе обоих поставили перед свободным на ту минуту подьячим Колесниковым.

— Кто таковы, сказывайте! — велел он, выложив перед собой чистый лист.

— Служилый человек Ивашка Шепоткин, — представился один.

— Торговый человек из Суздали Никишка Ревякин.

— Ну и какого же черта на торгу сцепились?

Сказал он это так, что драчуны ощутили себя малыми детишками, что досаждают взрослым нелепой возней и визгом.

— Мы по-честному, — буркнул Ивашка. — В бороду не вцеплялись, по срамному месту не били. Мы — на кулаках!

— Ах, вы, стало быть, кулачные бойцы? — с издевкой спросил Колесников. — Торг с Москвой-рекой спутали? Или в календаре заблудились? Масленица еще не настала!

— Да нет же! — прямо-таки застонал служилый человек Ивашка Шепоткин. — Меня, сироту, обидели!

И рухнул здоровенный сирота на колени, задрав при этом бороду и с нечеловеческой надеждой заглядывая в глаза Колесникову.

— Сказывай! — велел подьячий.

— Да этот сирота сам кого хошь обидит! — возмутился торговый человек из Суздали Никишка Ревякин и тут же схлопотал от Стеньки по шее.

— Не галдите вы там! — подал голос от своего края стола Деревнин. — Сказку отбирать мешаете!

Он вполголоса совещался с низко к нему нагнувшимся попом и время от времени что-то записывал.

— Вот этот стервец жену мою продал! — Ивашка снизу ткнул перстом в Никишку.

— Ну, сказывай, — Колесников изготовился писать.

— Поехал я по государеву делу в Касимов и чаял там пробыть с полгода, — не вдаваясь в подробности, доложил Ивашка. — А денег на дорогу не было, прожился, и там мне бы деньги понадобились. А он, страдник, вор, из Суздали своей приехал, а своего двора на Москве у него нет! И мы сговорились — я ему женишку свою, Марфицу, за пятнадцать рублей заложил!

— За пятнадцать рублей, — повторил подьячий, записывая. — Не продешевил?

Ивашка, которому было не до шуток, уставился на подьячего с глубоким непониманием.

— Ты сказывай, сказывай! — напомнил ему Стенька. — Мы тут с тобой до ночи возиться не станем.

— Женишку свою Марфицу заложил, и пятнадцать рублей с него получил, и в Касимов поехал, а он с Марфицей жить остался…

— Ты откуда такой вылез? — напустился на него Колесников. — Ты что, в церковь Божию не ходишь, проповедей не слушаешь? Сам патриарх учить изволил — нельзя, грешно жен закладывать, чтобы чужой человек с ними сожительство имел! Жену в блуд вводишь, дурак!

— Всегда так делалось! Я-то со двора поеду, а она-то одна останется, так хоть присмотрена да сыта будет! — возразил Ивашка. — И вот женишку свою Марфицу этому аспиду заложил, и пятнадцать рублей получил…

— Знаю, знаю. Когда приехал — что обнаружилось?

— А то и обнаружилось, что он ее другому человеку передал, как зовут — не ведаю, а прозвание ему — Пасынок! И она с тем Пасынком ныне живет!

— Ты кого, Степа, привел? — устало спросил Колесников. — Этих подлецов — не к нам! Их к патриарху на суд надобно! Пусть бы их в Соловки к святым отцам всех на покаяние отправил! На хлеб и воду! Вас, сучьих детей, для того венчают, чтобы вы женами торговали?