Младший сын - Дмитрий Балашов

Теперь в руках у Федора соединились Смоленск и Ярославль. О, он покажет этим воронам, Всеволодичам, всем покажет! Взять Переяславль (обещанный Андреем), сердце земли, а там… От дальних планов у Федора кружилась голова. Хищно озирал он бредущих полоняников: «Ишь! Гонят, что скот! Поди тоже нос драли: мол, за самим за великим князем! Бараны!» Порою вглядывался, нагибаясь с седла, в какую-нибудь свежую молодку. От него шарахались с испугом. На шестом десятке лет Федор давно уже потерял свою прежнюю необыкновенную красоту. Заострился и как-то отвис нос, посеклись брови, недобрые складки избороздили щеки и чело. Не то рысьи, не то соколиные, когда-то завораживающие глаза князя теперь, обведенные тенью и сетью морщин, пугали пронзительным безумным блеском. Сластолюбиво выпяченные губы в серо-желтой неопрятной бороде были отвратительны. И более всего было отвратительно то, что сам Федор всего этого не знал, не видел, по-прежнему считая себя тем, давним, щеголем и покорителем сердец, каким он был когда-то, давным-давно, четверть века тому назад.

Дмитрий надеялся, медленно отступая, задержать, а быть может, даже и остановить татар. (Втайне он ждал помощи от Ногая, но тот, видимо, уже ничего не мог изменить и ничем не мог помочь своему русскому улуснику.) Но все было напрасно. Полки таяли, растворялись в лесах. Посланные в сторожу воеводы не возвращались или переходили к противнику. Облепленные снегом гонцы на загнанных лошадях привозили все новые вести об изменах и бегствах. Дмитрий и сам почти не слезал с седла. Возвращаясь, пьяный от усталости, узнавал, что без него из города бежали купцы, бежали бояре, бежали, почти не скрываясь, горожане. Переяславль пустел, и уже виделось, что его скоро станет некем и незачем оборонять. Городовые воеводы, что должны были забивать население в осаду, только разводили руками. Хмуро оглядывая обмороженные, с заиндевелыми бородами лица еще верных ему бояр, Дмитрий гадал, кого из них он не узрит назавтра. Окольную рать во главе с Окинфом он услал встречу татар, к Берендееву, и теперь ждал от него донесения о противнике.

Великую княгиню с ее боярынями и казной Дмитрий уже отправил на Волок Ламской с просьбой Даниле: оберечь его семью и добро. Туда же повезли и сноху, укутав ее в шубы и набив возок соломой чуть не до половины, чтобы не очень трясло.

Иван оставался с отцом. Он тоже помогал, как мог, объезжал дозоры и видел то же, что отец: бегство, бегство, бегство… В монастырях зарывали в землю, замуровывали церковное добро: книги, серебряные и золотые сосуды.

Поздно вечером они сходились с глазу на глаз, сын с отцом, и Иван с тяжелым отчаянием глядел в обмороженное лицо отца, только теперь по-настоящему понимая, как тому трудно было всегда, всю жизнь, держать князей, собирать дани, ублажать татар, укрощать Новгород, связывать воедино распадающуюся Владимирскую Русь.

…Свечи слегка потрескивали, оплывая. Отец горбился за столом. Длинные тени ходили по стенам. Тяжелое молчание висело в палате. Дмитрий поднял голову:

– Ты здесь, Иван? – Он, оказывается, даже не заметил прихода сына. – Ты один? – спросил он снова.

– Один, батюшка.

– От Окинфа нет вестей?

– Еще нет.

Молчание. Отец тяжело дышал, рука безотчетно комкала дорогую камчатную скатерть.

– Чего они все хотят?! Дань тяжка? Татарский выход не люб? Андрей, что ль, али Федор Черный не станут платить дани Орде? Еще того боле, на брюхе ползать будут перед Тохтой! Снова данщиков да бесермен-откупщиков посадят себе на шею! Федор Черный, тот любому бесерменину али жидовину всю Русь продаст, не вздохнет! Еще радоваться станет: выгодно продал! Того не понимают, что ль?! Великий князь им не люб? Да без великогото князя, без главы единой, почнут их зорить кажен год, вон как Рязанскую да Курскую земли зорят! И станут они грызть друг дружку да доносить брат на брата, а в Орде станут их душить, стойно кур… Этого хотят?

Я жесток? Многих ли я жизни лишил? Семена? Дак не сгуби я Семена, и остатних нам не видать бы спокойных-то лет! Этого не видят? Федор Черный им дороже, что сидел в Орде сколько лет, вымаливал погрому на родную землю? Может, татары им нужны? Как в Орде, чтобы и языка ся лишили русского, на татарскую речь перешли… Того ждут? Бросить веру, заветы отцов и прадеднюю славу… Самих себя начнем презирать!

– Вера христианская в смердах еще зело некрепка, батюшка! Гляди, у нас и то, на Клещине, мерянским обычаем Синему камню служат.

Дмитрий поднял воспаленные бессонницей и режущим ветром глаза:

– Думаешь, могут и веру свою позабыть?

– Могут, батюшка.

– Дак что же надобно им? Сила? Привел Андрей татар, погромил – и хорош? Привел бы я, стал еще лучше? Так, значит, им всем – боярам, купцам, смердам – всем им нужна только сила?

– Нет, батюшка.

– Как же нет?

– Вера нужна.

– Сам же ты рек, что откажутся и от веры?

– А нужна вера.

– Что же мы веру потеряли? Храмов мало настроили? Ты, Иван, у меня книжник, филозоф. Что вычитал ты в книгах своих? Что узнал? Почему? В чем причина? Почему отца слушали? Или я в чем-нибудь виноват? В чем?!

– Не ты виноват, батюшка.

– Так кто же?! Покойный отец?!

– И не он. Преже еще. Храмы построили, а дух Божий утеряли… Если хочешь, отец, я скажу тебе. Люди всегда поздно спохватываются, тогда лишь, когда беда наступила. Надо же думать загодя, еще до беды. Когда ее нет и в помине, когда мнится, что все хорошо. Надо думать не над следствием, а над причиной. О бедах страны нужно было думать не тогда, когда пришел Батый, а еще раньше, прежде, еще за сто лет! Когда казалось, что мы самые сильные в мире, когда казалось, что все народы окрест падают ниц, заслышав одно наше имя, когда мы судили и правили, и разрешали, и отпускали. Когда слава наша текла по землям, когда созидали храмы и раздавали в кормление города. Когда любая прихоть наша вызывала клики восторга, когда, стойно Создателю, мы перестали ошибаться, до того доросла наша мудрость! Когда уже некому стало нас удержать и направить, уже никто и не дерзал возразить противу, а дерзнул бы – не сносил и головы своей! Когда мы решили, что до нас не было никого умнее нас, да и вообще никого: мы первые, единственные, великие! Вот тогда и наступил наш конец. Как до сего дошло? Вот о чем думал я постоянно. За сто лет еще все уже было нами погублено, и мы созрели для кары Господней!

Я тебе говорил о судьбе… Ежели хочешь, отец, мы виноваты тоже. Ибо мы – тех князей потомки и кровь… Ведь дрались, чтобы всю землю одержать, а когда пришли татары, стали только за себя. А когда только за себя – все падает. То есть сам-то иной и добьется, и даже умрет в славе. Но потом созданное им долго не простоит. Христос в пустыне отверг власть, пошел на крест и победил. То, что дается при жизни – с жизнью и кончится. Нужно отречение. Для вечного.

– Темно. Не понимаю я тебя, сын. Что должно делать теперь?

– Молиться. Всё в нас, батюшка! Сумеем сами ся изменить – изменим и мир.

Дмитрий вздрогнул, внимательно поглядел в глаза сына:

– Быть может, ты и прав, Иван. Мы все думать начинаем, когда уже поздно… Но я не знаю, что другое мог бы я делать прежде и теперь. Мне нет иного пути. Быть может, ты… Быть может, Господь не зря взял у меня Сашу и оставил тебя! Молчи! Не думай, я ни на миг не пожалел, что не ты… а теперь…

В дверь постучали. На пороге стоял, весь в снегу, ратник.

– Княже!

Не дожидаясь зова, не блюдя обычая, он пролез в дверь и, пошатываясь, пошел к Дмитрию.

– Ты кто, чей?

– Княжевецкий я… Из рати Окинфа…

– Как… Что? – Дмитрий вскочил, схватя посланца за плечи.

– Окинф Гаврилыч…

– Ну? Разбит?!

– Переметнулси. И дружину свою увел.

Это был конец. Теперь оставалось только одно – бежать. Гонец шатнулся:

– Прости, князь, оголодал я…

– Эй! Накормить!

– Люди со мною.

– Где?

– Там… С сотню. Набрал по пути…

Дмитрий, подтянутый, резкий, уже отдавал приказания:

– Собери, кого можешь! Вели выслать сторожу! Терентия ко мне! Снять всех со стен!

Иван торопливо застегивал ферязь. Уже у порога его догнали слова отца:

– К вечеру выступаем.

Глава 88

Весть об измене Окинфа Великого и о переходе его со всею дружиной на сторону Андрея привез Федор. Сам он с трудом вырвался из окружения и уцелел чудом.

Начиная с того часа, когда Федор проводил своих до Горицкой горы и на взъеме распростился с Ойнасом и залитой слезами Феней, и до того, как заснеженный, полуобмороженный ввалился в терем великого князя, он почти не ел и дремал только в седле.

Не дойдя до Берендеева, они стали кружить по лесу, зачем-то передвигались то вправо, то влево, отходили назад и возвращались вновь. Только что замерзшие злые ратники, дорываясь до какой-нибудь деревушки, намеревались передохнуть и обогреться, их посылали опять в стужу и снег. Все это внешне не имело никакого смысла, и только когда наконец на третий день неожиданно, обойдя татар, они оказались на Юрьевской дороге и стали стягиваться, что-то как будто бы прояснилось. Полк выстраивался, по-видимому, для удара по татарским тылам. Скоро появились воеводы. Окинф ехал большой, осанистый, в медвежьей шубе сверх колонтаря. Оглядывая своих намороженных ратников, прокричал: