Василий Тёркин - Петр Боборыкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И только?.. Неужели только? Серафима закрыла глаза и повела по лицу ладонью правой руки.
Перед ней, - точно живой, с трепетом дубовой листвы, с зеленой муравой, с порханьем мягкого ветерка, -тот склон, где они сидели под дубом в Заводном, с ним, с "Васей"!
Она слышит его голос, где дрожит сердечное волнение. С ней он хочет братски помириться. Ее он жалеет. Это была не комедия, а истинная правда. Так не говорят, так не смотрят, когда на сердце обман и презрительный холод. И что же ему делать, если она для него перестала быть душевно любимой подругой? Разве можно требовать чувства? А брать в любовницы без любви - только ее позорить, низводить на ступень вещи или красивого зверя!
Как это ясно и просто! Ни в чем он не виноват. Она - безумная и злая баба - распалилась к нему злобой, не поняла его души, не схватилась за его жалость к ней, за братскую доброту, как за драгоценный клад!..
Глаза ее делались влажны; но она не заплакала; лежала недвижно, опустив руки на одеяло... Ей так сладко вдруг стало мыслью своей ласкать образ Васи, припоминать его слова, звук голоса, повороты головы и всего тела, взгляды его в начале и в середине их разговора.
Так отрадно ей было чуять, что с души у нее что-то такое спадает, что грызло тело и мутило разум.
Образы - все на том же зеленом косогоре парка - изменились. Не она сидит с ним, а другая... та девчонка... Как отчетливо видит она ее; нужды нет, что только мельком оглядела, когда проходила на балкон: это пухлое розовое личико, ясные глаза, удивительные руки, косу, девичий стан. Да. Она - непорочная девица, даром что целовалась с таксатором. Ее голубиная кротость и простоватое детство притянули Васю... Великая есть сила в таких "ничевушках", когда они пышут свежестью восемнадцати лет и целомудрия. Да, целомудрия! Ни у кого она в объятиях не была, не подпадала еще под зверство мужского обладания.
И он теперь вот, на закате, сидит с своей невестой, на том же месте, где она, как блудница, с воплем простиралась по траве и чуть не целовала его ног... Он смотрит на нее влюбленно-отеческим взглядом, гладит по голове, ласкает русую косу; а потом целует каждый пальчик ее крохотной ручки.
- Нет! - громко крикнула Серафима, вся потянулась, подняла стан и села в кровати.
В груди зажгло нестерпимо, до потребности крика. Кровь хлынула к лицу. Судорожно подняла она кулаки.
Нет, нет пощады гнусному вору, ограбившему ее душу! Судьба знает, что творит. Недаром свела она ее с эти Низовьевым, владетелем несметных лесов. Теркин мечтает о сохранении народного богатства. Немало рацей слыхала она от него. У расхитителей дворян будет он скупать их добро и дуть на него. А она станет разорять лесного миллионщика, доводить его до продажи не таким радетелям, как Теркин с его компанией, а на сруб жадным и бесстыдным барышникам. И чтобы в три-четыре года все эти заказники приречные дебри пошли прахом. И везде Васька Теркин встретит ее, и кто кого осилит - старуха надвое сказала.
- Ха-ха-ха! - вырвался у нее глухой смех, и она еще выше подняла голову.
В щель двери раздался сдержанный голос Кати:
- Барыня! К вам можно?
- Погодите.
Горничная понизила еще голос.
- Павел Иларионыч в зале и беспокоятся насчет вашего здоровья. Что прикажете сказать? Можно им к двери подойти? - Можно.
Заслышались тихие мужские шаги по зале, и к другой двери, около нижней спинки кровати, подошел Низовьев.
- Серафима Ефимовна! Ради Бога! Как вы себя чувствуете?
- Ничего, все прошло.
- Не сейчас.
- Так я посижу здесь... в зале.
"Сиди! - злобно и весело подумала она. - Сиди, голубчик! Долго ты будешь ждать. Не один месяц!"
И вслед за тем она порывисто позвонила и спустила ноги на пол.
Низовьев перевел дыхание и также тихо присел к окну.
XXXV
- Ах, няня, как ты копаешься! Поскорее! - кричала Саня в аллее, в нескольких шагах от обрыва, где на скамье виднелась мужская широкая спина и русая голова в черной низкой шляпе.
Федосеевна бережно несла блюдце с ягодами, посыпанными сахаром.
- Приспичило! Успеешь!
- Ну, подай... Я сама донесу.
Саня взяла у нее из рук блюдце и поцеловала ее в голову.
- Няня, милая! Спасибо!
Старуха смотрела ей вслед, заслоняя рукой глаза от последних лучей заката.
Вечер подходил к закату, - ласковый, теплый, с мириадами мошек по дорожкам цветника.
Вот Саня уже подбежала к скамье, где сидит ее жених. Сдержанная усмешка смягчает строгое лицо Федосеевны. Про себя она смекает, что счастие своей воспитанницы вышло через нее. Не наберись она тогда смелости, не войди прямо к приезжему, чужому человеку и не тронь его сердца - не вышло бы ничего.
И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все здесь в доме и в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те - вороны с братцем - переберутся в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться в Заводном; купчая уже сделана, это она знает. Сам он ютится пока в одной комнате флигеля, рядом с нею.
Федосеевна еще раз, вполуоборота, поглядела на пару, сидевшую на скамейке, и пошла, не ускоряя шага, во флигель.
- Ах, какая земляника! Восторг!
Саня ела ягоды с ложки и немного причмокивала.
- Жаднюга вы! - проговорил Теркин и шутливо взглянул на нее.
Они еще были на "вы".
- Жаднюга, да, - кротко повторила она и даже вздохнула. - Люблю сладкое поесть. Разве это большой грех?
- Чревоугодием называется. - Ха-ха! чревоугодием! как страшно!
Но по лицу ее пробежала тень. Она вспомнила про после обеда у тети Марфы, про ее наливки и все, что от них вышло.
- Ей-Богу, я и наливки... полюбила...
- Оттого, что сладки?
- Да, да!
- А от сладкого-то зубки испортятся. Потом каяться будете.
- Буду! - вымолвила Саня и перестала есть землянику. - Довольно!
- Докончим! На двоих это не больно много.
"Зачем он говорит: "больно"? - подумала Саня. Говор Теркина показался ей совсем простым. Но это ее не огорчило. Весь он был такой статный, красивый, так хорошо одевался, по-своему, и так умно говорил со всеми и обо всем. Ей даже нравился небарский звук его речи и некоторые слова, вроде тех, что употребляют мужики и дворовые. Прискучили ей говор и склад речи ее теток и отца. У тети Марфы она знает вперед каждое слово: тетка Павла точно вся шипит или язвит и по книжке читает. У отца выражения благородные, только все одни и те же, и кажется, будто он говорит на каком-то заседании и отстаивает свое достоинство. От самого звука его голоса по ее спине пробегают всегда мурашки дремоты и челюсти начинает поводить.
- Дитятко вы мое!..
Теркин поставил блюдце ягод, откуда он их ел, на край скамейки, взял ее руку и поцеловал. Саня вся зарделась и робко прикоснулась губами к его голове. Жених был с ней сдержан, не лез целоваться, не позволял себе никакой фамильярности в жестах. Это ее трогало, и чувство почти дочерней нежности назревало в ней. Она прекрасно понимала его деликатность и каждый день, как только он утром встречался с ней с глазу на глаз и целовал в лоб, она стыдила себя мысленно, спрашивала: как могла она дойти с таксатором до таких "целовушек"? - ее институтское выражение.
- Закат-то какой! - продолжал с тихим волнением Теркин, отведя голову в другую сторону. - Посмотрите, как вправо-то, вон где за селом леса начинаются, в сосновом заказнике, стволы зажглись розовым светом.
- Да. Как красиво!.. Василий Иваныч. И все это ваше теперь!
- Не мое, а компанейское.
- Это все равно.
- Как все равно? Что вы, голубушка!
- Вы у них всему голова.
Саня обернулась к нему и дурачливо кивнула головой. Теркин рассмеялся и замолчал. Совсем еще неразумное чадо, барышня-институтка, не знает жизни, ума непрыткого, натуры рыхловатой. И он ее выбрал в подруги на всю жизнь!.. И никакой в нем думы и тревоги и жалости к своей холостой свободе.
"Чудно!" - вымолвил он про себя, чувствуя, как что-то простое, мужицкое, только без мужицкого презрения к "бабе", заливает его душу. Что тут разбирать да анализировать? Надо семьей обзаводиться; сладко и лестно - отдать свою тихую, прочную любовь вот такому немудрому, беззащитному "суслику". Это слово, брошенное Серафимой в припадке женской ярости, полюбилось ему.
- Василий Иваныч! - окликнула его Саня. - Посмотрите... там за селом вправо, за вашим лесом... дым какой... Что это? Неужели пожар?
Он встрепенулся, встал, отошел к самому обрыву, воззрился своими дальнозоркими большими глазами, и внутри его сейчас же екнуло.
Дым в надвигавшихся сумерках расстилался действительно правее от села, за сосновым заказником.
"Лесной пожар!" - выговорил он про себя, и ладони рук у него захолодели. Заказник шел по левому берегу Волги широкой полосой и сливался с другой лесной дачей.