Михаил Кузмин - Николай Богомолов

11 января об этом романе было заявлено, можно сказать, официально: на костюмированном балу в школе ритма Ауэр, где присутствовал весь артистический Петербург, в том числе и казавшийся непроницаемо мрачным Блок, Юркун и Арбенина появились наряженные пастушком и пастушкой, добыв костюмы из костюмерной Мариинского театра. С тех пор начался едва ли не самый странный «брак втроем» в истории русской литературы.

Арбенина и Юркун свой брак никогда не регистрировали, и Арбенина не жила вместе с Кузминым и Юркуном, но очень часто приходила к ним, а на самых разных спектаклях, концертах, вечерах, в кинематографе они чаще всего появлялись втроем или в сопровождении какого-нибудь спутника. Эта ситуация производила на друзей поэта самое различное впечатление. Один из них рассказывал, что он и его друзья всегда считали положение Кузмина оскорбительным для него, потому что хотя Юркун и любил поэта «по-своему», но это было гораздо меньше того, что он мог дать ему и давал прежде (надо сказать, что физическая связь между ними продолжалась, несмотря на присутствие Арбениной и иногда появлявшиеся новые увлечения Кузмина). Больше того, согласно этим рассказам, Кузмин не любил Арбенину и называл ее дурой, но при Юркуне молчал, чтобы не оттолкнуть его от себя и не утратить любимого, несмотря ни на что, человека. Впрочем, другие знавшие Кузмина люди единодушно рассказывали, что Арбенина ему нравилась.

Свидетельства дневника в этом отношении противоречивы. На первых порах ситуация очевидно занимала Кузмина и он пытался определить свою позицию, которая, видимо, точнее всего выразилась в записи от 16 мая 1921 года: «Печальный день сегодня. Юр. я совсем не видаю, и у него все больше выступает нравств<енная> распущенность, неделикатность, болтанье и какое-то хамство от влияния О. Н. Она милый человек, но гимназистка и баба в конце концов. „И лучшая из змей есть все-таки змея“. Тот же мелкий и поганенький демонизм, что побуждал Оленьку <Глебову-Судейкину> отдаваться Князеву на моих же диванах, руководит и этой другой Ольгой». Но впоследствии то ли привычка, то ли действительно боязнь потерять спутника жизни примирила Кузмина с Арбениной, и в дальнейшем в дневнике нет ни следа враждебности к ней.

Может быть, точнее всего рассказывает обо всем стихотворение, написанное Кузминым 5 января 1921 года, в самом начале романа:

Любовь чужая зацвелаПод новогоднею звездою, —И все ж она почти мила,Так тесно жизнь ее сплелаС моей чудесною судьбою.

Достатка нет — и ты скупец,Избыток — щедр и простодушен.С юницей любится юнец,Но невещественный дворецЛюбовью этой не разрушен.

Пришелица, войди в наш дом!Не бойся, снежная Психея!Обитель и тебе найдем,И станет полный водоемЕще полней, еще нежнее.

Как бы то ни было, жизнь надолго связала этих людей, причем Арбенина продемонстрировала свою преданность Юркуну поразительным образом: в ее бумагах сохранилось письмо, которое она написала ему в 1946 году, когда его уже восемь лет не было в живых, и документ этот невозможно читать без волнения: «Юрочка мой, пишу Вам, потому что думаю, что долго не проживу. Я люблю Вас, верила в Вас и ждала Вас — много лет. Теперь силы мои иссякли. Я больше не жду нашей встречи. Больше всего хочу я узнать, что Вы живы — и умереть. Будьте счастливы. Постарайтесь добиться славы. Вспоминайте меня. Не браните. Я сделала все, что могла…»[546] На много лет пережив и Кузмина, и Юркуна, она до смерти хранила воспоминания о них и служила для исследователей и почитателей таланта Кузмина одной из тех нитей, что тянулись из загадочного Петрограда в опустошенный Ленинград[547].

Начавшись такими большими переменами в личной жизни, 1921 год и кончался на печальной ноте, которая, однако, не заставила Кузмина хоть сколько-нибудь заметно изменить настроение — может быть, потому, что оно основывалось на уже достаточно определенном отношении к окружавшей его действительности. 26 сентября он записывает в дневнике: «Вести все грустные. Вейнера разбил паралич. А Настя Сологуб в припадке исступления бросилась с Тучкова моста. Бедный старик! Как он будет жить? И все равнодушны. Я представил ветер, солнце, исступленную Неву, теперь советскую, но прежн<юю> Неву и маленькую Настю, ведьму, несносную даму, эротоманку, в восторге, исступлении. Это ужасно, но миг был до блаженства отчаянный. До дна. Темный кролик, тупой Гумми, поэт Блок, несносная Настя — упокойтесь, упокойтесь. Успокоится ли и мое сердце, мои усталые кости? Поспею ли показать волшебство, что еще копится во мне? И нужно ли это в конце концов?» Кажется, последний вопрос был для Кузмина чисто риторическим. 1921 год был для него временем очень интенсивной работы, причем работы на каких-то совершенно новых принципах, постепенно формировавшихся, но только к этому времени сложившихся в сложную и стройную систему.

Новая поэзия Кузмина, которая к началу 1920-х годов стала решительно преобладать в его творчестве (что вовсе не значит, что он время от времени не мог возвратиться к прежней «простоте»), основывалась на глубинных ассоциативных связях между прихотливо чередующимися вереницами образов, причем выявление этих связей чрезвычайно затруднено из-за их чисто личностной природы. Если ранее Кузмин во многих своих стихотворениях как бы обнажал свою личную жизнь, делал читателя свидетелем своих интимных переживаний, то теперь он в гораздо большей степени интригует читателя, загадывает ему загадки, которые не так-то просто разгадать.

Между прочим, только что приведенная дневниковая запись дает ключ к одной из таких загадок.

В сентябре 1921 года, то есть тогда же, когда была сделана запись, Кузмин пишет стихотворение, смысл которого в общем-то ясен, но отдельные подробности вызывают недоумение:

Живется нам не плохо:Водица да песок…К земле чего же охать,А к Богу путь высок!

Не болен, не утоплен,Не спятил, не убит!Не знает вовсе воплейНаш кроликовый скит.

Молиться вздумал, милый?(Кочан зайчонок ест.)Над каждою могилойПоставят свежий крест.

Оконце слюдяное,Тепло лазурных льдин!Когда на свете двое,То значит — не один.

А может быть, и третийНевидимо живет.Кого он раз приветил,Тот сирым не умрет.

Понятна общая точка, из которой вырастал замысел стихотворения: любовь, помогающая людям выжить, освящается Богом, «невидимо живущим» третьим, и это дает возможность не отчаиваться в жизни. Если читатель учитывает еще события августа — сентября 1921 года, то становятся ясными те перспективы, которые открывала жизнь: болезнь (как у разбитого параличом П. П. Вейнера), самоубийство (утопившаяся Ан. Н. Чеботаревская), сумасшествие (как у помешавшегося перед кончиной Блока), расстрел (Гумилев) — вот буквально совпадающие с пятой и шестой строками стихотворения четыре варианта судьбы, описанные в дневниковой записи. Но что за «темный кролик», который стоит в одном ряду с Гумилевым, Блоком и Чеботаревской? Он, видимо, сделает ясным и «кроликовый скит».